Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Некоторые колумбовцы говорили, что это самый длинный провал памяти на их памяти. Старина Уэйн сказал, что понятия не имеет, когда, почему и как его занесло так далеко на север, аж в метрополию Бостона, спустя десять лет после того, что он помнит последним. Самым завораживающим в нем, визуально, был глубокий диагональный шрам от правой брови до левого уголка рта – Джоэль демонстрирует длину и угол обгрызенным ногтем на вуали, – рассекавший нос и верхнюю губу, а также сделавший Уэйна настолько косоглазым, что он как будто обращался сразу к обоим концам первого ряда. Этот старина Уэйн обрисовал, что травма лица – которую Уэйн назвал «Увечье», показывая на нее так, будто кто-то не догадался, о чем это он, – случилась из-за его родного батяни – запойного алкоголика & заводчика птиц, который однажды, в припадке постзапойного Ужаса и серьезных субъективных паразитов, взял да и вломил разок Уэйну в девять лет топором по лицу, когда Уэйн не смог ответить, куда вчера заныкали банку самогонного спирта, в целях предотвращения Ужасов. Они жили втроем – он, его батяня и маманя – «которая хворала», – на 7.7 акра птичьей фермы, рассказал Уэйн. Уэйн сказал, что Увечье как раз зажило благодаря свежему воздуху и трудовой терапии, когда его батяня, как-то днем в понедельник избавляясь от позднего обеда из каши с сиропом, взял да и схватился за головушку, покраснел, потом посинел, потом полиловел, да и помер. Малыш Уэйн, выясняется, вытер его лицо от каши, перетащил покойника под крыльцо фермы, завернул в мешки из-под куриного корма «Пурина-Чикен Чау», а хворой мамане сказал, что батяня спьяну завалился дрыхнуть. Затем диагонально-травмированный мальчишка отправился как ни в чем не бывало в школу, провел небольшую секретную рекламную кампанию по сарафанному радио и каждый день на протяжении почти недели водил домой разные группы мальчишек и брал по пятюне с носа за то, чтобы они залезли под крыльцо и своими глазами заценили реалистичного трупака. В пятницу вечером, вспоминал он, он с выручкой отправился в бильярдное заведение, где гуртовались ниггеры 349, продававшие батяне банки самогона, «чтоб нажраться до поросячьего визга». Следующее, что помнит, по его словам, старина Уэйн, – он просыпается в частично нерабочей новоновоанглийской трубе в новом тысячелетии, постарев на декаду и с «аховыми» медицинскими проблемами, поделиться которыми подробнее ему не дает звонок таймера.

И этот старина Уэйн взял да и показал дальше на Джоэль. «Он почти как знал. Как если бы нутром почуял какое-то родство, близость происхождения».

Гейтли мягко хрюкнул себе под нос. Надо думать, парням с десятилетним провалом памяти, живущим в дренажных трубах, особо не на что полагаться, кроме нутряного чутья. Он знал, что должен напоминать себе, что эта странная девушка всего три недели как чиста, и все еще выводит Вещества из тканей, и все еще потерянная, но, казалось, его бесило каждый раз себе об этом напоминать. Джоэль держала на коленях большую плоскую книжку, смотрела на свой большой палец и сгибала, наблюдая, как он сгибается. Сбивало с толку то, что, когда она опускала голову, вуаль висела под тем же углом наклона, как когда она голову поднимала, только теперь вуаль была совершенно гладкой и без очертаний: гладкий белый экран, а за ним – ничего. Динамик в коридоре в который раз издал ксилофонные звоны, которые Бог знает что означают.

Когда Джоэль подняла голову, за экраном вновь появились успокаивающие образы холмов и долин.

– Я через секунду собираюсь уходить, – сказала она. – Если хочешь, я приду потом. Могу принести все что попросишь.

Гейтли поднял бровь, чтобы она улыбнулась.

– Будем надеяться, раз, как говорят, у тебя упала температура, они решат, что ты в норме, и вынут наконец эту штуку, – сказала Джоэль, глядя на рот Гейтли. – Тебе наверняка больно, и Пэт сказала, что тебе полегчает, когда ты сможешь, цитирую, «поделиться чувствами».

Гейтли поднял обе брови.

– И ты сможешь мне сказать, что тебе принести. О ком ты скучаешь. По ком.

Из-за того, что он поднял левую руку через грудь и горло, чтобы пощупать рот, весь правый бок поет от боли. Справа тянулась теплая от тела пластиковая трубка, приклеенная пластырем к правой щеке и уходящая в рот и дальше в горло, куда пальцы уже не доставали. Он не чувствовал трубку ни во рту, ни в глотке, ни куда она доходила – даже знать не хотел, куда, – ни даже пластырь на щеке. Все это время у него в глотке как бы торчала трубка, а он ни сном ни духом. Ее поставили так давно, что, когда он очнулся, он уже как бы бессознательно к ней привык и даже не знал, что она есть. Может, это питательная трубка. Именно из-за нее он, похоже, и мог только мяукать и хрюкать. Похоже, у него нет перманентного повреждения голосовых связок. Слава богу. Он представил слова «Слава богу» большими буквами и повторил несколько раз. Он представил себя за пышной кафедрой Служения, типа на конвенте АА, как чтото бросает походя и все хохочут.