Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Чтобы развеселить его, она несколько раз повторяет «Чу». Гейтли быстро поднимает и опускает грудь, чтобы обозначать веселье. В ее присутствии он не желает ни мычать, ни мяукать, из-за смущения. Этим утром на ней вуаль с эластичным ярко-фиолетовым краем, а волосы, обрамляющие вуаль, кажутся более темно-красными, сумеречными, чем когда она впервые попала в Хаус и воротила нос от мяса. Гейтли не был фанатом WYYY или Мадам Психоз, но иногда таких встречал, – в основном любителей органики, опиума и коричневого героина, гадкого глинтвейна, – и на фоне лихорадочной боли и пробирающей жути от снов с амфетаминовым призраком, Джоэль-с-лицом-Уинстона-Черчилля и Джоэль-ангельской-материнской-Смертью чувствует себя странно живым от того, что ему промокает лицо и, может, даже им восхищается не кто-нибудь, а местная андерграундная интеллектуальная-слэш-богемная знаменитость. Он не знает, как это объяснить: словно бы из-за того, что она публичная личность, он каким-то образом становится более физически действительным, как бы больше чувствует свое присутствие, какое у него выражение на лице, робеет издавать животные звуки, и даже дышит через нос, чтобы она не почувствовала запах его нечищенных зубов. С ней он робеет, Джоэль это видит, но ее восхищает, что он сам понятия не имеет, как героически или даже романтически выглядит – небритый и интубированный, огромный и беспомощный, раненный, когда защищал того, кто защиты не заслуживал, почти спятивший от боли и тем не менее отказавшийся от наркотиков. Последний и, в сущности, единственный мужчина, которым Джоэль когда-то романтически восхищалась, ушел и даже не смог признаться самому себе, почему ушел, выдумав вместо этого жалкую ревнивую фантазию о Джоэль и собственном несчастном отце, чей единственный интерес к Джоэль был сперва эстетическим, а затем антиэстетическим.

Джоэль не знает, что недавно протрезвевшие люди легко подвергаются заблуждению, будто люди с более продолжительным временем трезвости – романтичные и героические, а не такие же потерянные, напуганные и с трудом выживающие, как и все в АА (кроме, наверное, разве что гребаных Крокодилов).

Джоэль говорит, что в этот раз надолго задержаться не может: все безработные жильцы обязаны присутствовать на перекличке на ежеутренней медитации в Хаусе, как это прекрасно знает сам Гейтли. Он не совсем понимает, что она имеет в виду под «в этот раз». Она рассказывает про странную лимбо-травму самого новенького жильца, и как Джонетт Фольц приходится нарезать ужин этого Дэйва на мелкие кусочки и бросать ему в рот, как птице с птенцом. Когда она поднимает лицо к потолку, льняная вуаль облегает черты лица с широко раскрытым в пародии на птенца ртом. На фоне гуипиля без выреза ее вьющиеся волосы выглядят темными, а запястья и ладони – бледными. Кожа на руках натянутая и веснушчатая, под ней ветвятся вены. Из-за металлических прутьев койки закатывающиеся глаза Гейтли мало что видят ниже груди Джоэль, пока она не заканчивает его протирать и не отходит к краю соседней койки, которая в какой-то момент опустела, осталась без медкарты плачущего парня и с опущенными перилами, где садится на краю и скрещивает ноги, уперевшись пяткой гуарачи в шарнир перил, благодаря чему видно, что над гуарачей телесного цвета у нее белые носки и древние растянутые треники березового цвета с брендом BUM на одной ноге, которые, уверен Гейтли, он видел на воскресном утреннем собрании «Большой книги» на Кене Эрдеди, и они принадлежат Эрдеди, и Гейтли чувствует внутри вспышку чего-то неприятного из-за того, что она носит штаны этого мажора. Утренний свет снаружи теперь перешел из солнечного желто-белого в какой-то серый цвет старого пятака, с оттенком, похоже, нешуточного ветра.

Джоэль ест брауни со сливочным сыром, которые нельзя Гейтли, и с трудом вытаскивает из просторной тряпичной сумки что-то навроде большой тетради. Она рассказывает о вчерашнем собрании в Святом Колумбе 348, куда они ходили без присмотра, потому что Джонетт Ф. пришлось остаться, чтобы присматривать за Глинном, который болеет, и за Хендерсон и Уиллис, которые на втором этаже на юридическом карантине. Гейтли копается в оперативке, в какой же день проходит долбаный Святой Колумба. Джоэль говорит, что прошлым вечером в Святом Колли был такой ежемесячный формат, когда вместо Служений устраивается обсуждение по кругу, где кто-то один говорит пять минут, а затем выбирает следующего спикера из собравшихся. Там был кентуккиец – Гейтли ведь помнит, что она из Кентукки? Новенький кентуккиец, Уэйн-как-тотам, реально несчастный на вид паренек родом из старого доброго Штата мятлика, но в последнее время проживавший в нерабочей дренажной трубе у очистного сооружения на Оллстонском Отшибе, рассказал он. Этот парень, сказала она, который сказал, что ему девятнадцать или около того, выглядел на 40 +, был в одежде, которая, казалось, разлагалась прямо на нем, пока он выступал, и вонял канализацией так, что платки доставали даже в четвертом ряду, – вонь он объяснил тем, что его жилая дренажная труба была «в основном» нерабочая, то есть малоиспользуемая. Голос Джоэль совсем не похож на ее гулкий, звучный радиоголос, и она много жестикулирует, пытаясь передать Гейтли историю в красках. Пытаясь принести ему в палату частичку собрания, осознает Гейтли, с легкой натянутой улыбкой непонимания, как же это он не может раскопать в памяти мысленный график собраний, чтобы понять, какой сегодня день.