Виктор Ерофеев: Мужчины

Отсутствие стиля плодит неуверенность в себе и агрессивность. Русский во Франции стремится походить на француза, в Америке — на американца, в Венгрии — на венгра. Но что-то срывается, и злоба лезет. Достаточно посмотреть репортажи наших тележурналистов из-за границы. Или посмотреть на наших женщин, возвращающихся оттуда. Из Германии они все приезжают вылитыми (стрижеными) немками. Даже дух захватывает. Эта подражательность, при всей ее убогости, конечно, лучше, чем вообще ничего. Но ненамного.

Русского стиля сейчас нет, и это — катастрофа. От нее нас не уберегли ни Зайцев со всей своей «клюквой», ни патриоты в косоворотках, ни отечественный кинематограф.

Мы — не румыны и даже не украинцы: мы растеряли все свои фольклорные ритуалы. Вернуться к ним — нет сил, да и не надо. Дореволюционные прадедушки и прабабушки нам ничего не оставили в наследство, кроме одной-двух серебряных ложек. Мы — наследники совка, который на слово «стиль» дико косился в полном недоумении.

Придумать стиль из воздуха — невозможно. Русский человек и элегантность — понятия пока что несовместимые. Русский мужчина — за редкими исключениями — не умеет себя «продать». В нем всегда есть «не то».

Сейчас наступает время стилистического разрыва. Молодежь уже почувствовала вкус и силу стиля, и она отрывается от навсегда отставших стариков. Появляется первое поколение стилистически озабоченных русских. Получающих кайф от стиля. Включающихся в стиль. Отрыв будет болезненным, как и все в русской истории, но он не просто необходим. Это путь русского человека к себе.

Мой друг Попов сказал мне, что Оптина Пустынь меня разочарует мерзостью запустения, он знает, он был там 15 лет назад, так что лучше туда и не ездить. Но я не послушал друга. В конце концов, думал я, Оптина Пустынь — духовная гордость России, там в прошлом веке у святых старцев перебывали Гоголь, Достоевский, Толстой (он — пешком, и шесть раз!), а дырявыми куполами меня не испугать. Как не съездить хотя бы раз? К тому же красивое место, утопающее в сосново-дубовых лесах.

И в самом деле: оно утопает. Но, прежде всего, в строительных лесах. Мужской монастырь отстраивается в ударные сроки, возрождаясь из пепла, возводится высокая колокольня, «братская» жизнь бурлит, старческий скит пахнет липой и краской.

Душа русского человека ликует: никаких следов от ПТУ для местных недорослей, находившегося в святых стенах, никаких воспоминаний от концлагеря для пленных польских офицеров, расстрелянных позже в Катыни. Счастливое преображение. Куча экскурсий. Паломники. Благодать. На воротах молодой светский страж с платочками в руках: простоволосых женщин не пускают, на, возьми, накинь — и входи. Не пускают и в мини-юбках. «Это себя не уважать», — укоризненно говорит страж, внимательно оглядывая загорелые ноги. Ноги заворачиваются первой попавшейся курткой.

Вхожу в собор. У совсем новенького иконостаса группа старшеклассников. Вместо экскурсовода — священник с могучей черной бородой. Говорит с напором. О главном.

— У тебя есть душа? — спрашивает парня с усиками. Тот молчит.

— Или ты неодушевленное существо? — тонко играет священник словами. Филологическое шулерство, на которое ловятся старшеклассники.

— Одушевленное.

— Так где же тогда у тебя душа?

Парень смущен.

— Во рту.

Все смеются. Победив, священник быстро всех обращает в страх:

— На каждого заведена книга жизни. Кто получит в этой книге одни «двойки» — тот пойдет в ад.

Следует энергичное описание адских мук.

Ко мне, с вытянувшимися лицами, в платочках, подходят две мои спутницы, калужские журналистки. Тетка — продавщица свечек — их отчитала за губную помаду. Сказала, что губная помада противна Богу и чтобы они не смели припадать губной помадой к иконам, не то им уготованы (опять-таки) вечные муки.

Боже, подумал я, что происходит? Под дырявыми куполами наши замученные церковники ходили тише воды, а теперь, оживившись, первым делом переняли привычки партийных пастырей. А как же христианская любовь? Тормоза, конечно, нужны, а всепрощение?

Когда же у колодца со святой водой меня отчитали за то, что я пролил несколько капель на землю, я окончательно решил, что в скиту перебарщивают по части строгости, и даже ухоженные клумбы с рыжими ноготками мне показались казарменной принадлежностью. Вокруг строевым шагом ходили холено-суровые отцы-священники.