Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Я внимательно слушала Петра Ивановича и краснела. Мне казалось, что, водя руками передо мной, он тоже складывает пальцы в кольцо…

Петр Иванович пришел ко мне той же ночью, едва стемнело. А темнеет в мае уже очень поздно. И все время до темноты я лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок, на котором прилепилась картина, кажется, Михаила Цыбасова или кого-то еще из филоновцев, в тот раз я точно не запомнила. На картине был изображен лыжник без шапки, но в овечьем полушубке. Он стоял на фоне сосен, сжимая в руках лыжные палки, и, казалось, кого-то внимательно слушал. Лыжник походил на Шашу, и мне представлялось так, что Шаша собрался в поход, чтобы меня спасти, а тетя Оку выговаривала ему: «Нужен ты ей, дурень. Сидел бы лучше дома». Потом я услышала тяжелые шаги в коридоре, шаги приблизились, и затрудненное дыхание Петра Ивановича обозначилось где-то совсем рядом с моей кроватью. Я перекатилась к самой стенке, чтобы он смог уместить свое грузное обильное тело рядом со мной. Петр Иванович назвал меня по имени, почти про себя произнес: «Каждое мгновение — еще одна возможность», нашарил в темноте мою ладонь и вложил в нее свой истерзанный комочек плоти, напоминающий бледную личинку, которую земля уже готова принять на зиму.

Он очень старался, помогал себе пальцами, беспомощно тыкаясь в меня, и в результате его усилий личинка вроде бы слегка ожила, но при первой же попытке проникновения снова обмякла, и Петр Иванович сокрушенно проворчал: «Не важно, с какой скоростью ты движешься к цели, главное не останавливаться» — и уточнил, что так говорил Конфуций. Однако именно в ту ночь я поняла, что любовь живет на кончиках пальцев, на языке, передается с дыханием от одного другому, заставляет все тело петь и вибрировать на манер нежной арфы.

Когда Петр Иванович засопел, я поднялась, чтобы сходить в туалет. Я плохо запомнила расположение комнат, попала в темноте в лабиринт книжных полок, имевший множество ответвлений, и двинулась на ощупь по кругу, но вскоре оказалась в том же самом месте, у стеллажа с энциклопедией Брокгауза и Эфрона. Пространство странным образом искривлялось, петляло, поворачивало вспять, и в какой-то момент я даже подумала, что так и не выйду отсюда до утра. Усну где-нибудь в уголке голая, в книжной пыли. И Петру Ивановичу будет за меня стыдно перед Брокгаузом и Эфроном. Потому что прежде чем войти в книжный лабиринт, даже голой, надо хотя бы надеть очки. Наконец я додумалась идти напрямик, налетела на какую-то скамеечку, перешагнула через нее и действительно вышла в дверь, в другую комнату, выходящую в коридор. И подумала, насколько же сложно и непонятно устроена моя жизнь.

Через неделю нас расписали. На свадьбе, которая состоялась в университетском буфете, я слышала, как доцент Дрындин осторожно предупредил Петр Ивановича:

— Эта твоя жена тебя уничтожит.

— Ну так и пусть себе уничтожит, — ничуть не смутившись, ответил ему Петр Иванович. — Зато какое великое счастье — умереть от любви.

— Голландцев наверняка можно хорошо продать, — Сергей за разговором достал из бара бутылку виски.

Я уже привыкла, что стоит людям услышать про моих голландцев, как они сразу задумываются, за сколько их можно продать.

— Продать, наверное, можно. Только я все равно не буду их продавать. Зачем?

— На эти деньги можно пожить, например, в Амстердаме.

— Ага. Полюбоваться живописью.

Сергей рассмеялся.

— Тебе налить?

— Если только на самое донышко. Я достаточно накачалась за последние дни.

Сергей налил мне полстакана вязкой золотистой жидкости, похожей на яблочный уксус. Точно такой плещется в графине венецианского стекла на той картине с устрицами.

— Предположим, какой-то коллекционер спит и видит этих твоих голландцев, — он не хотел отпускать тему.

— Ну так и пусть себе спокойно спит дальше. Нет, ты сам посуди, кто-то готов отдать кучу денег за шесть картин, которые у меня уже есть, и мне не надо прилагать никаких усилий, чтобы они и дальше у меня были. Хоть в этом мне повезло. И какая кому разница, где они висят — у меня дома или у этого коллекционера? И здесь, и там их одинаково мало кто видит.

— Странно. Тогда зачем они вообще?

— Мне нравится разглядывать их в деталях и каждый раз обнаруживать что-то новое. Знаешь, в голландской литературе есть множество произведений об опасных амурных интригах. Так вот, портрет молодого человека со шляпой в руке напоминал голландцам одну популярную книжку, в которой мужчинам советовали не доверять женщинам. А теперь я смотрю на картину и думаю, что юношу, возможно, заманивают лишь затем, чтобы потом жестоко отвергнуть.