Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Я так же неподвижно лежала на спине, уставившись в потолок.

— Так ты была девушкой? — через несколько секунд Вадим прервал молчание. — Вот этого я никак не ожидал… Простыню еще запачкала… Ничего, я горничной суну пять рублей.

Только теперь сквозь глухую бесчувственную пелену у меня прорвалось рыдание, и я разревелась в голос, уткнувшись ему в плечо.

— Ну чего ты, Соня, чего ты… Тебе было больно? Тебе не понравилось, да?

Я замотала головой. Понравилось мне или не понравилось — я вообще просто ничего не поняла. Я плакала оттого, что дома плакала мама, которую я предала. Там, дома, на моем старом диване сидел плюшевый мишка с голубыми пуговицами вместо глаз, пялился в ночь, не понимая, почему меня до сих пор нет, я и его предала самым паскудным образом. Там на книжной полке стояли Толстой, Чехов и Оскар Уайльд, которые так красиво умели писать о любви, а я взяла и все испортила, дура. Я не сдала этот экзамен. Я, Соня Крейслер, неуклюжая жирдяйка, у которой потеет подмышками и под грудью…

— Выпей воды, — сказал Вадим. — И успокойся наконец, глупая. Летом ты приедешь в Москву, я устрою тебя в турбюро…

В турбюро, да? А что я маме скажу? И не летом, а вот прямо сейчас, когда наконец выберусь из твоего проклятого люкса и, одернув юбку, побреду пустынными улицами к себе домой? К маме.

У меня была мама. В пустой квартире одна.

— Проводи меня, — глотнув из стакана, попросила я.

— Как проводи? Тебя же не выпустят.

— Выпустят. Если ты хорошо попросишь. Как вошла, так и выйду. Проводи или я начну кричать!

— Ну как хочешь, — Вадим передернул плечом. — Может, вызвать такси?

— Не надо. Я тут недалеко…

Я спешно натянула одежду, как солдат по тревоге. Вадим надел штаны и футболку. Скорее всего, он испугался сам. Очень испугался, что я устрою скандал и еще обвиню его в изнасиловании…

— Слушай, ты ведь сказала маме, что работаешь с финнами? — он суетливо полез в портфель.

— Да.

— Тогда возьми пачку финского кофе, мне как раз вчера подарили.

— Что, плата за услуги? — я горько хмыкнула.

— Бери, глупая. Легче будет отмазаться. Ты же дрожишь, как осиновый лист. На, держи!

Я покорно взяла кофе. Он еще сунул мне свою визитную карточку, на которой большими буквами было написано «ЮНЕСКО».

— А если этот твой сокурсник возникнет, покажи ему мою визитку, она обычно хорошо затыкает рот. И вообще, будешь в Москве — позвони мне.

— В турбюро устроишь?

— Без проблем.

Он поцеловал меня на прощание и повел темными коридорами к лифту. Дверцы жахнули, как челюсти адского чудовища, лифт проглотил нас и поволок вниз, к страшному портье, который наверняка специализировался на ловле ночных бабочек, сидел в засаде всю ночь, как паук. Я крепко зажмурилась и вышла из лифта с закрытыми глазами. Только в щелочку из-под век подглядела, как Вадим сунул портье купюру, и тот покорно поплелся открывать входную дверь. Она была закрыта на сто пятьдесят замков, и портье возился с ключами часа три, что-то еще бурча мне и себе под нос, типа молодая да ранняя. Наконец дверь отворилась, и я пулей выскочила на улицу, только теперь решившись распахнуть глаза.

Почему-то ничего не изменилось вокруг. Вдоль дороги равнодушно стояли темные деревья, чуть тронутые первой клейкой листвой, чужие окна излучали покой, на обочине спала припаркованная машина, возле овощного ларька валялись драный бумажный пакет и пара гнилых картофелин. Как будто совершенно ничего не случилось. Тогда я еще не до конца понимала, что все, что происходит со мной, происходит только со мной и больше ни с кем. Миру нет до этого абсолютно никакого дела.

Наш двор тоже спал. У меня поджилки тряслись, когда я поднималась на свой третий этаж, повторяя как заклинание: «Мама, я иду, все хорошо, мама»…

Конечно же, она не спала. Хотя постель была разобрана и мертвенно-бледные простыни ранили больничной чистотой. Мне очень хотелось обнять маму, зарывшись лицом в простыни и в нее, попросить прощения, сама не знаю за что, наверное, за то, что так бессовестно ее обманула и заставила полночи ждать. Но вместо этого я осторожно сняла в коридоре туфли, повесила плащ на вешалку, и только услышав, как мама, кряхтя, присела на кровати, решилась произнести: «Мама…» В ответ раздалась грозная тирада, что я только и мечтаю отправить ее на тот свет, что я, фашистка, по капле пью ее кровь, не питая никакой благодарности за то, что она учит, кормит и одевает меня…

Заткнув уши, я опрометью кинулась в душ, включила горяченную воду и очень долго стояла под обжигающей струей, пытаясь отогреться от вселенского холода, который пропитал все вокруг вплоть до последнего убежища — родного дома. Мне было очень жалко себя, и маму тоже было жалко, но все-таки себя больше. Потому что внутри разрослось чертополохом огромное чувство нелюбви, знакомое с детства и слегка притихшее в последнее время, забитое успехами в учебе и общей атмосферой перемен, которые будоражили студентов как никого другого.