Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

— Морозов прав, — произнес медленно Аксакал, подымаясь со стула; он не любил говорить сидя.

Как всегда, Аксакал сгладит углы, даже похвалит за смелость, но факт остается фактом — его разнесли… Можно было утешаться только тем, что на прошлом заседании разнесли и поэму Вадима «Звезды под ногами». Эта была грандиозная по замыслу поэма — лирический герой убежал из города и бродил ночью по кладбищу, беседовал с покойниками; там, в той поэме, говорилось о звездах, что напоминали глаза коней неподкованных, о стронции, которым пахли травы… Разобраться сразу во всем, что громко читал Вадим с листков бумаги, было трудно, может, даже и невозможно, поэтому, когда Вадим кончил, все долго молчали, как оглушенные. А потом встал Морозов и протяжно сказал свое сакраментальное: «Все классические вещи просты…»

После первых минут стыда и растерянности у Кошеля возникли обида и злость на тех, кто не понял его, не собирался понять. И он уже почти не воспринимал, о чем говорил Аксакал, поднял голову, когда услышал Вадимово:

— А может, он пробует написать новую Библию, откуда мы знаем?

Прокатился сдержанный смех, и у Кошеля задрожали губы. Он хотел сдержаться, но не смог. Кошель сидел как на иголках и колебался: уйти теперь и больше никогда не писать или дождаться, домучиться… Вадим будто прочел его мысли: Кошель действительно много дней раздумывал над этой темой, да и вообще, проза эта была первой его попыткой разобраться по-своему в природе человека — не Кольки, Петьки, а Человека. И вот теперь те, о ком он, Кошель, писал, смеются — дальше уже некуда, как говорит Морозов.

Вокруг всегда был шум: шарканье подошв, стук по дереву или железу, голоса мужчин и женщин, высокий звон трамваев, гудение машин, скрип дверей, а еще дальше и ниже, фоном, — дыхание большого города. Но теперь ничего не слышалось, будто шум, что невидимо струился через его тело, был как ушедшая в паводок вода речушки, и вот, когда воды не стало, Мирослав проснулся. Какое-то время он лежал неподвижно, думал, что бы это могло означать.

И тогда снова услышал этот шум, что пересиливал звон в ушах, — дыхание города, которое не затихало ни днем ни ночью; теперь оно было тише и ровнее, чем в остальные дни. Лицом и телом Мирослав почувствовал поток холодного воздуха, и холод этот, темный и густой, был словно мягкой невесомой тканью, которую кто-то набросил на него, а теперь потянул вниз. Мирослав догадался: ветром распахнуло окно.

Он встал рывком, сразу, и, не одеваясь, подошел к окну. Действительно, оно было приоткрыто. Мирослав открыл окно пошире, и холод обдал тело — это было как первое купание в речушке ранней весной, когда Мирославу было восемь лет и он боялся, что мать и отец узнают об этом. А затем, когда на лицо и тело легли капли влаги, он догадался, что этой ночью пошел снег. Первый снег.

Уже несколько дней гудел воздух, и Мирослав даже представлял, как где-то в поле так же гудят в конце дня провода на столбах. К холоду. А может, и не гудят… — просто ему хотелось услышать снова, как гудят провода. В те дни в комнату вбегал Вадим, как всегда окруженный шумом и гулом, будто он сам был не что иное, как шум и гул, и, когда хлопал дверью, несло холодом и дымом. Откуда в городе дым? Видно, в парке жгли листву.

«Пошли походим, собирайся… Ветер последние листья гоняет. Ветер. Я люблю ветер. Пойдем. Наверное, на днях снег ляжет…»

Но он не шел, отмалчивался, перекладывал книги на столе, стоявшем возле самой кровати, и Вадим неожиданно умолкал и выходил, тихо прикрывая за собою дверь, будто боясь разбить что-нибудь последним стуком…

Когда закрывалась дверь, становилось легче — Мирослав вздыхал во всю грудь и ложился на кровать. Потом вставал, пробовал читать и ходил по комнате.

Последние дни Мирослав чувствовал, что в его жизни должно что-то произойти, хотя и не знал, когда это наступит, потому боялся за себя, могли пропасть не только лекции, стипендия — тот уклад жизни, который становился привычным, но и сама надежда. Видимо, Вадим обо всем догадывался — стал более осторожным и тихим, а между тем то, что наступало, было неизбежным, как температура и головная боль, когда ты простудился и окончательно заболеваешь.

Теперь, стоя у окна, Мирослав понял, что перемена в его жизни должна произойти сегодня, не завтра, а сегодня, когда пошел первый снег, может, потому он и боялся этого первого снега, потому и лежал неподвижно часами, потому и не выходил лишний раз на улицу, тем более с Вадимом. Жалости и сочувствия ему не надо — человек борется с собою…