Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Приходили новые садовники‚ втыкали саженец в окоп‚ а полить не успевали. Дом потряхивало‚ стекла подрагивали‚ будто танки громыхали на марше‚ и старуха согласно кивала головой‚ не в силах унять мелкую дрожь.

Проходил старьевщик‚ кричал в полголоса: "Старьё берем!"

Старуха отвечала: "И мы берем".

Стекло разбегалось морщинками от пробоины. Кто стрелял – неясно‚ в кого – тоже. В стекле отражались флаги в избыточном количестве. В стекле отражались садовники. Шли строем‚ размахивали руками‚ вместо лопат – ружья наперевес.

Ковылял инвалид на деревянной ноге‚ оглядывал с интересом‚ как спрашивал: "Не примешь? Не набанишь ли?"

Старуха отвечала без звука: "Не приму".

Прибегали дети-малолетки‚ рыли новую яму‚ а саженец посадить не успевали. Набегали солдаты‚ сволакивали в яму девочек-переростков‚ под истошные визги споро брали своё.

Приходил с одышкой задымленный‚ бинтами обвязанный садовник‚ приносил на плече товарища. Опускал в яму‚ закапывал‚ сверху втыкал саженец. Старуха кидала горсть земли. Без интереса. Без испуга-ненависти. Много их проходило под окном‚ освободителей с завоевателями‚ каждый насиловал ее детей с внуками‚ а она качала люльку с очередным младенцем.

Вечная старуха у окна.

Вечный в люльке младенец.

Вечный сюжет – безотцовщина...

А наутро город пал.

Солдаты разбегались по улицам‚ жгли‚ насиловали; с визгом носились по булыжнику злобные‚ кусучие кони.

Старуха глядела из окна‚ головой подрагивая в мелкой дрожи.

Сох саженец.

В люльке разевал рот некормленый ребенок.

Полководец ехал на белой лошади и строгал липовую дощечку‚ победоносный‚ зарёванный и несчастный. Пятьдесят скороходов бежали перед ним‚ но обреченный город уже не согревал кровь. И победы громче‚ и оружие злее‚ и жертвы обильнее‚ а богом себя не назовешь. К чему тогда вся эта суетня? Когда-то‚ Александром Великим‚ спросил по случаю у мудрецов-иудеев: "Что делать человеку‚ чтобы жить?" Ответили: "Приучать себя к умеренности". – "Что делать человеку‚ чтобы умереть?" Сказали на это: "Жить"...

14

Стало оно так.

С той войны учинились убытки и хлебная скудость‚ обмерзли вокруг и обнищали‚ скот с нужды попадал. Сеяли прежде полной горстью: овес‚ рожь‚ ячмень; умельцы засевали с двух рук – теперь некому. Земля истощала и потомилась‚ голая земля без насеянного хлеба; народ разбежался‚ поля лесом поросли‚ дороги затворились от разбойников и стало по округе волчисто. Где Талица‚ глазастая окнами? Талица стояла пуста‚ дымное пожарище на бугре: время построения неизвестно‚ время разорения – кому не лень.

Воротился из дальних пребываний крупоед от инфантерии Оболдуев Угреватая Рожа‚ глаз положил на пашенные земли‚ на покосы без пользования‚ лес‚ рыбные ловли‚ усадьбу‚ надворную рухлядь: не владеет никто‚ и Оплечуева нету. Спорную межу распахал‚ соседскую ниву засеял‚ покосы к руке прибрал‚ на новой меже потёсы на дерево положил и затереть повелел‚ будто со старых времен.

Одному погибель‚ а другому превознесение.

Талица оживела и народилась заново. Дань платили Оболдуеву и всякие потуги‚ а он наказание чинил без пощадения‚ яростью пыхал‚ лютостью наквашен‚ смрадные пары испускал: старость помрачает разум. Уж головой запромётывал и ногой запинался‚ воды испускал на постель‚ но жевал губу в несытости своей‚ вздыхая по сгинувшей злодей-девице‚ а по деревням лютовали сотские‚ отбирая девок для барского ложа. Гробный старик‚ вытертый и облезлый‚ – во всякий вечер возглашать повелевал по-царски‚ отправляясь на блудное хотение: "Время тебе‚ государь‚ к своему делу идти!" И ко всякой ночи запирался накрепко, в пугливом ожидании неистового Оплечуева.

Пора праздник праздновать о столь дивной победе‚ триумфальными воротами почтить‚ – да где же герой? На небесах нет Оплечуева и в преисподню не сошёл. Кто говорил: сгинул кавалер-майор. Кто: пошел‚ куда глаза понесли... Проток выпадал из болота‚ мелкий, на камнях перебористый‚ кипел полноводный ключ-студенец‚ а возле того ключа‚ в краю достойного умолчания, рос дуб‚ толст и высок. Под дубом стоял топчан. Ножки у топчана – в плошках с водой‚ чтоб мураши не наползли. Лежал на топчане лицом к выспренным пространствам‚ наливался восторгом блаженный гиперборей Василий Савельев сын Оплечуев – в расслаблении и выцветании от ран.

Было оно так. Девка Марфутка высмотрела из куста‚ как вышли к Талице несытые фуражиры. Огляделись. Ружья подкинули. Залп дали недружный. Индюшка – птица квелая – от шума полегла неживой‚ козел Иринарх в леса ускакал к рыскучим зверям‚ а дозорщики на валу устояли. Со второго залпа мужиков постреляли‚ Оплечуева с коня сбили и раненого додавили‚ пограбили и пожгли избы. Девка Марфутка подобрала его на поле‚ взвалила барина на закорки‚ поволокла в Затенье через моховые‚ окончатые болота: от пня горелого на дуб без макушки‚ от осины виловатой к засечке на березе‚ где хляби‚ грязи вязучие‚ душная вода в загнивании‚ кишение змей в травах.