Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Обиделся на их веселье-молодость, на рыхлость свою, немощность, сказал грубо:

– Как звать?

– Сегодня или когда?

Подумал:

– Вообще.

– Нету у нас такого – вообще, – сообщили с восторгом. – Сегодня мы Анашка да Ивашка.

– А вчера?

– Вчера, – важно сказал один, – я был Францел Венциан, а он Волчий Объедок.

– Кто Объедок? – грозно спросил другой.

– Ты Объедок.

– Чей?

– Волчий.

– А ты?

– А я – Францел Венциан.

– Понятно.

Бяк! – и по уху.

– Ты это кого? Ты кого это? Францела?!

– Его самого.

– Венциана?!

Шмяк! – и в ответ.

– Хватит! – прикрикнул на них. – Не то по головам пройду.

Встали. Поглядели с интересом.

– Ты кто есть?

– Кто надо. И грамота царская при мне.

Подпрыгнули. Под ноги кувырнулись.

– Прости, ваше всячество!

– Помилуй, ваше гдечество!

– Ваше кудачество!

– Ваше комучество!

– Отчегочество! Почемучество! Зачемчество и затемчество! Иззачегочество – иззакогочество!..

– Кончили? – спросил.

– Кончили, матушка.

– Возок тащите. Не ночевать здесь.

В затылках почесали:

– Это не мы. Это Кирюшку звать надо. Он у нас силач.

– Зовите Кирюшку.

– Да у него сон по неделе. Спит – изо рта пар валит. Тут возок брось. Пусть стоит.

– Мне ехать надо.

– Куда тебе ехать? Оставайся с нами. Еще пограбят в пути.

Подумал. Поглядел. Прикинул на глаз.

Деревенька на бугре – Божья проталина.

Речка понизу – журчание тихое.

Сосняк с березняком.

Бабы боталами звенели. Ребятишки бултыхи считали. Мужики небо подпирали.

Чем плохо?

– И то, – сказал. – Тут стану жить.

Которая приглянется, и та твоя.

И полез из возка.

– Матушка! – завопили потешно. – Да ты никак мужик?!

А он их по уху: шмяк-шмяк...

5

Горох Капустин сын Редькин – по должности дурак – был смышлен, как бес, и тем только спасался.

Многие промышляли при царском дворе, не он один, но те почета добивались, чинов с наградами, мухами залипали в обманчивом меду, а он только лапки макал в сладкую сытость, а брюшком не лез, дураком прикидывался в меру.

Те, что прикидывались не в меру, ходили пред царем в великом подозрении и участи своей не обошли.

Царь выглядывал во всяком лукавое умышление, и пожар лютости возгорался без пощады.

Место было – гнездо змиево. Каждый жалил каждого и яд пускал без задержки: сегодня – ты, завтра –тебя. А царь жалил всех.

Был он зол, капризен и привередлив, в гневе испускал пену, словно конь на бегу, внезапный любил наскок, нежданную казнь, зевал на обычное пролитие крови и зрелища любил потешные – от скуки дней и изуверства натуры.

Травил спускным медведем, поливал кипящим вином, палил свечой бороды, метал с моста в реку, из царской руки поучал железом – всё несыть.

Взяли монаха праведного чина, на бочку посадили с порохом: "Ты ангел. Подобает тебе на небо взлететь".

И взорвали.

Погнали бояр на пыточный двор, на прогулку-ознакомление, и посреди мук-стонов-пламени спросил царь злодеев-кромешников, угрозу тая в голосе: "Ну, кто из бояр нам крамолит? Из кого жилу тянуть?"

Пальцем повел по кругу.

Бояре слабели от жути и похохатывали через силу, кромешники примеривались привычно, каким путем мучить, а царь восторгался, вида не выказывая, струнка дрожала внутри от вечного парения похоти.

Подмять под себя слабого и покорного, взять, насладиться, отбросить за ненужностью: самая она власть-сласть.

– Увы мне, грешному! – вопил при народе и лбом бился об пол. – Ох мне, скверному! Горе мне, окаянному!..

А глазом уже шнырял по лицам, новую искал измену:

– Бешеная собака! Злобесный умышлитель! Паче кала смердяй!.. В воду его!

Топили народ в пруду без счета-количества, рыбы жирели от обильной пищи, отменно вкусные и к царскому столу пригодные, а царь ел – нахваливал, бояре ели – давились.

Сегодня ты ешь, завтра – тебя.

А когда перебирали людишек по-простому, без затей, на Поганой луже, – из пищалей отделывали или ручным усечением, – обижался по-детски, будто обносили его подарком, гневался на слуг за скудное кровопролитие: "Всё самому приходится, всё самому...", но изжаривали на сковороде бояр-переметчиков, заживо и целиком – тишел, мягчел, одаривал щедротами кого ни попадя.

Горох Капустин сын Редькин всё перенес и выжил на удивление многим.

Беду проносило мимо, ядром возле уха.

Пугало – не убивало.

Дураком прикидывался в меру, пузырем трещал – трук да бздрук, но привыкли к его пердятине, как к звону кружек за столом, к стону мучеников на дыбе, и удовольствия от этого не получали.