Ирина Шатырёнок - Жить будем потом

— Ах, дал маху! Сука, сука, сука. Зойка-сука. Чисто сделано, и все рыжики сдернула.

В пустой квартире не хотелось говорить вслух, и стены бывают с ушами. «Молчи. Терпи. Нельзя ничего отдавать другим, брать — бери, тащи, грабь, воруй что плохо лежит, радуйся удаче, ты — вор, ты — один, всегда один, с этим живи.»

За диваном нашел последнюю начатую бутылку, налил в стакан водки, сви­репо ухмыльнулся. «Ты меня обошла, Зайка-убегайка, подрезала. Как классно ты меня подрезала, молодец! Не ожидал. Сам себя наказал, не безделушки жаль, но ты вырвала кусочек моей души, моего сердца. Как больно.»

Впервые Серж почувствовал себя ограбленным, как последний лох. Жалок, ничтожен разоренный, опустошенный человек! От нового, неизвест­ного ранее чувства униженности хотелось завыть, надраться вдрызг.

«Завтра, завтра. проснусь завтра, а теперь — спать, спать.»

Не следующий день какой-то незнакомец по телефону предложил ему встретиться в управлении.

— Тема базара? — кричал в телефонную трубку Серж.

Он уже знал наверняка, «Зойка-сука и здесь поработала. Кинула на бабки. найду, найду. свое верну, вырву с мясом, посчитаемся. Адью.».

...Над головой тяжелой плитой опускался потолок, сейчас раздавит, ско­рей бы.

Серж долго, натужно харкал в металлическую кружку, с пеной выскаки­вали кровавые сгустки. Он с трудом перевернулся на левый бок, прижался к матрасу, знал, станет чуть легче. Действительно, кашель утих, боль отсту­пила, на горячем лбу заструился холодный пот, шея, плечи, подмышки стали мокрыми, сейчас подступит судорога. Он все знает. Натянул на голову грубое солдатское одеяло, закусил зубами левую кисть, поджал ноги, надо унять сильную дрожь. Когда же закончатся эти терзания!

Как только отступают приступы кашля, в минуты короткой передышки из прошлого всплывают забытые видения, лица искажены, но он узнает в них мать, отца, Зойку.

На отце серый, мышиного цвета мундир, он сидит высоко на горе, под ним колченогий стул, он тихо раскачивается, обхватив голову руками, лица не видно. Не надо, сейчас ты упадешь, разобъешъся... Отец зовет посмотреть свою новую квартиру. Идем по старой лестнице обшарпанного дома. Квар­тира чужая, одна комната, рядом дверь в чулан. Там нет окон и в кучу сва­лено постельное белье, матрасы, нет кроватей, говорю, как же здесь жить в этом чулане без окон.

...Входная дверь, глубокая ночь, в дверь вставлен новенький замок. Замер, открыть не могу, у меня нет ключа от дома, прислушиваюсь к звукам, но там — тихо. Всплывает черное обугленное лицо матери, вместо глаз пустые впадины, она что-то шепчет, слов нельзя понять, но так горько, так страш­но, все внутри горит огнем. Просыпаюсь, лицо от слез мокрое, соленое... Мать меня не узнала, а если и там ... не узнает?

... Зойка все время улыбается, красивая, плывет прямо в руки, легкость необычайная... Почему-то короткая стрижка, нежный затылок открыт, она тянется ко мне губами, дразнит, отзывается, задыхается от счастья, горячо, хочется прикоснуться к ее теплой щеке, но лицо Зойки меняется, трансформируется, и уже лезет страшная крючконосая старуха, она громко хохочет, злобно впивается в ухо, слышен хруст. Неужели старуха жрет мое ухо ... Потом снова Зойка, она берет в руки крупную алую клубнику, хочет отправить в рот, раздумала, из ягоды медленно тянет за голову мертвую, замороженную крысу...

Что за жуть лезет в глаза, мертвецы, упыри, кровопийцы, неужели перед концом? Не верь, не бойся, как там дальше... воровская бодяга... Как жил, так и подыхать...

Серж всегда был предельно осторожен, даже подозрителен, жизнь нау­чила — никому не доверяй, никому и никогда. По природе своей он давно одиночка, так сподручней, на себя одного надейся и отвечай, меньше будет хлопот. Но с подружкой многое изменилось, жизнь вошла в свои берега, появилась уверенность, надежда, Зойка растворилась в нем, стала его кровной половинкой, незаметной, естественной, как дыхание, лишись его — и конец!

Большая редкость — найти свою женщину, многие мечтают о такой удаче, о таком счастье. Все ее — по нему, размер в размерчик, даже грудь, маленькая, девичья, удобная, как раз ляжет в его ладонь. Бабы с искусствен­ными сиськами вызывали ухмылку — профессионалки, что там подложили, пятый размер силикона.

Все давно выгорело, пусто, мертво, ничего не осталось, даже воспоми­наний.

Лишенный материнской любви, он искал в женщинах спокойную ласку, заботу, отзывчивость. и не находил. Жизнь изменилась, женщины измени­лись, стали другими. Прикидываются овечками, опасно иметь с ними дело. Продадут за копейку, лживые, продажные щуки. Любви нет, а Зойка своя, из одного города, у нее теплые, ласковые руки, ладони пахнут ромашкой, цветочным лугом, покупает ромашковый крем, мыло, шампунь. Она вся такая свежая, родная, чистенькая, ее тело отзывчивое, ничего не требует.