Николас Спаркс - Три недели с моим братом [litres]

С новой семьей Даны сложилась интересная ситуация. Отец Боба жил на ранчо в доме, который находился совсем рядом, что называется, рукой подать. Там же жили мачеха и сводный брат Боба. Мать и отчим Боба жили меньше чем в десяти минутах езды от его ранчо. Родной брат тоже жил недалеко. Все они искренне полюбили мою сестру и сердечно к ней относились. И каждый из них переживал за нее не меньше, чем мы с Микой. Пожалуй, им приходилось даже хуже, чем нам.

Когда из-за растущей опухоли Дана перестала справляться с домашними делами, в доме стали появляться различные родственники Боба и тихо ей помогать. Кто-нибудь всегда мыл там посуду, стирал, помогал с уборкой. В трудную минуту сестра никогда не оставалась одна.

В общем, я навещал Дану не так часто, как хотел – чтобы дать семье Боба возможность провести время с ней без меня. Они этого заслуживали, и в глубине души я знал, что каждому из них – в особенности Бобу – тоже нужно время для прощания с Даной.

Я приезжал и уезжал, а вот Мика ни на секунду не отказывался от обязанностей в отношении сестры, которые он перенял от отца. Невзирая на страхи, Мика держался уверенно и всегда подбадривал Дану. В середине марта он отвез ее в Сан-Франциско, к онкологу. Экспериментальные лекарства, как и предполагали, оказались неэффективными. Мика сидел рядом с Даной, когда врач объяснял, что в его арсенале больше ничего не осталось. Можно, конечно, попробовать другие лекарства, но от них Дана будет лишь еще больше спать. К этому моменту сестра спала каждый день по четырнадцать – шестнадцать часов, и очередное лекарство заставило бы ее спать круглые сутки напролет.

Попрощавшись с врачом, Мика под руку вывел Дану из больницы. Они сели на ступеньки. День выдался прохладный, небо было голубым и чистым. По тротуару шли люди, не обращая на них внимания, по дороге ехали машины, то и дело сигналя, – все, как обычно, и только для Мики не осталось ничего обычного.

Как и я, брат устал. Он знал, разумеется, каков будет финал. Мы все это знали. Но, как в ситуации с нашей матерью, мы не прекращали надеяться и молить о чуде. Логических причин ждать его не было, просто мы очень любили сестру – и были бессильны ей помочь.

Дана молчала. Ее левое веко было полуопущено, а из уголка рта стекала ниточка слюны. Она не ощущала этого, и Мика нежно вытер ей рот.

– Эй, малышка.

– Да? – тихо отозвалась она изменившимся голосом – из-за болезни он звучал будто сонное бормотание.

Мика обнял ее.

– Ты понимаешь, что сказал врач?

Дана медленно повернула голову и посмотрела ему в глаза, силясь вспомнить.

– Больше… никаких лекарств? – наконец спросила Дана так тихо, что Мика едва ее расслышал.

– Да, малышка, больше никаких лекарств.

Сестра пристально смотрела на него, пытаясь понять. Ее лицо омрачилось, правый уголок рта опустился.

– Значит, все?

Глаза Мики наполнились слезами. Сестра, как могла, спросила его, умирает ли она.

– Да, малышка, все, – шепнул он и, крепче обняв сестру, поцеловал ее в макушку.

Дана прижалась к нему и впервые с тех пор, как у нее диагностировали опухоль, заплакала.

В конце марта сестра стала спать дольше даже без лекарств, и в мои приезды я часами сидел на кухне в одиночестве, дожидаясь, пока закончится ее дневной сон. Я сидел и вспоминал, как Дана выглядела в детстве, что мы делали, о чем говорили. Наше время было на исходе, и мне хотелось разбудить ее, побыть с ней подольше, побольше пообщаться… Вместо этого я приходил в ее спальню, ложился рядом на кровать, ласково гладил по голове и рассказывал истории из нашего детства или о Лэндоне. Дана не просыпалась, ее дыхание было затрудненным и тяжелым. Спустя какое-то время я возвращался на кухню и слепо глядел в окно.

По вечерам, после ужина, мы сидели в гостиной, и я смотрел на Дану, желая запомнить ее лицо. Я уже не помнил, как выглядела мама, лицо отца тоже почти стерлось из памяти, и я не хотел, чтобы забылось и лицо сестры. Я запоминал изгиб скул, золотисто-карие глаза, россыпь веснушек на щеках… Я хотел, чтобы все это отпечаталось в моей памяти навечно.

Семья Боба тоже иногда сидела с нами после ужина. Как-то в конце апреля к Дане приехала мачеха Боба, Каролина. Мы пообщались втроем, и вечером сестра сказала, что идет спать – ей становилось все хуже, она уже не говорила, а невнятно бормотала, но продолжала улыбаться кривой улыбкой парализованного. Меня пронзило мыслью, что это мог быть наш последний нормальный разговор. Как только Дана ушла, я не вытерпел и разрыдался. Каролина обняла меня, и я полчаса рыдал в ее объятьях.