Карлос Сафон - Тень ветра [litres]

– Благослови вас Господь.

– Наслаждайтесь, – сказал Фермин, сделав сирене с улицы Эскудильерс знак приступать к демонстрации своего искусства.

Я увидел, как она с бесконечной нежностью взяла в свои руки лицо старичка и поцеловала его мокрые от слез морщинистые щеки. Мы с Фермином удалились, оставив их наслаждаться заслуженным уединением. Пока мы шли по этой бесконечной галерее разбитых надежд, нам навстречу попалась сестра Эмилия, одна из монахинь, заведующих приютом. Она окинула нас испепеляющим взглядом:

– Кое-кто из обитателей приюта говорит, что вы привели сюда проститутку, и теперь они требуют того же.

– Светлейшая сестра, за кого вы нас принимаете? Наше присутствие здесь вызвано исключительно благими намерениями. Этот юноша, который завтра станет мужчиной в глазах Святой Матери Церкви, и я, мы пришли справиться о здоровье одной из ваших подопечных, Хасинты Коронадо.

Сестра Эмилия удивленно приподняла брови.

– Вы ее родственники?

– Духовные. Родство душ, понимаете ли.

– Хасинта умерла две недели назад. Какой-то сеньор приходил к ней накануне вечером. Он тоже ее родственник?

– Вы имеете в виду отца Фернандо?

– Это был не священник. Сеньор сказал, что его зовут Хулиан, фамилию я не запомнила.

Фермин посмотрел на меня, онемев от изумления.

– Хулиан – один из моих друзей, – сказал я.

Сестра Эмилия кивнула:

– Он провел с ней несколько часов. Уже много лет я не слышала, чтобы Хасинта смеялась. Когда посетитель ушел, она рассказала мне, что они вспоминали старые времена, времена их молодости. Еще она сказала, что он принес ей известие о ее дочери Пенелопе. Я не знала, что у Хасинты есть дочь. Я вспомнила об этом потому, что тем утром она улыбнулась мне – впервые за долгое время. Я спросила, что ее так обрадовало, а Хасинта ответила, что она наконец возвращается домой, к Пенелопе. Она умерла на рассвете, во сне.

Вскоре Росиито закончила свой любовный ритуал, оставив утомленного старичка в объятиях Морфея. Когда мы выходили, Фермин заплатил ей вдвое больше, но Росиито, плакавшая от жалости, глядя на этих несчастных, забытых Богом и дьяволом, захотела отдать свое вознаграждение сестре Эмилии, попросив ее купить всем пончиков с горячим шоколадом, поскольку ей, этой королеве шлюх, именно шоколад и пончики обычно помогали забыть о горестях жизни.

– Я ж такая сентиментальная… Вы бы посмотрели, сеньор Фермин, на этого бедняжечку… он только хотел, чтоб я его обняла да поцеловала. Прямо сердце разрывается.

Мы посадили Росиито в такси, наградив таксиста щедрыми чаевыми, а сами отправились по пустынной и туманной улице Принцессы.

– Надо бы поспать, ведь утром свадьба, – сказал Фермин.

– Не думаю, что смогу заснуть.

Мы побрели к Барселоне и, сами того не заметив, очутились на волнорезе, откуда был виден весь город, в блеске утреннего безмолвия лежащий у наших ног, словно громадный мираж в водах бухты. Усевшись на краю волнореза, мы молча любовались этим зрелищем. В нескольких десятках метров от нас уже потянулись вереницы машин с запотевшими стеклами, из-за которых белели страницы первых утренних газет.

– Барселона – колдунья, понимаете, Даниель? Она проникает тебе под кожу и завладевает твоей душой, а ты этого даже не замечаешь.

– Вы сейчас говорите как Росиито, Фермин.

– А вы не смейтесь. Ведь только такие, как она, делают этот чертов мир местом, которое все же стоит посетить.

– Такие, как она? Шлюхи?

– Да нет. Каждый из нас рано или поздно становится шлюхой. Я имею в виду людей с добрым сердцем. И не смотрите на меня так. Стоит мне попасть на свадьбу, и душа у меня превращается в желе.

Так мы и сидели, охваченные этим странным покоем, глядя на отражения в воде. Через мгновение взошло солнце, залив небо янтарем, и Барселона вспыхнула ярким желтым светом. Издалека разнесся звон колоколов собора Санта-Мария дель Map, вырастающего из дымки по другую сторону порта.

– Вы думаете, Каракс все еще здесь, в городе?

– Спросите что-нибудь полегче.

– Обручальные кольца у вас с собой?

Фермин улыбнулся:

– Что ж, пойдемте, нас с вами все ожидает, Даниель. Нас ожидает жизнь.

Ее платье было цвета слоновой кости, а во взгляде ее – целый мир. Я смутно помню слова священника и светящиеся надеждой лица гостей, заполнивших церковь в то мартовское утро. В памяти у меня осталось только прикосновение ее губ и шепотом произнесенная тайная клятва, которая навсегда отпечаталась в моем сердце и которую я буду помнить до конца своих дней.