Карлос Сафон - Тень ветра [litres]

– Скажи, это правда, что во время войны людей отправляли в Монтжуик и они оттуда уже не возвращались?

Отец съел еще ложку супа и внимательно посмотрел на меня. На его губах подрагивала улыбка.

– Кто тебе это сказал? Барсело?

– Нет, Томас Агилар, он в школе всякое рассказывает.

Отец снова кивнул:

– Во время войны порой случается то, чему трудно найти объяснение, Даниель. Даже мне не все бывает понятно. Иногда и не стоит докапываться до истины. – Я продолжал молча смотреть на него. – Перед смертью твоя мать просила меня никогда не говорить с тобой о войне, чтобы у тебя не осталось никаких воспоминаний о произошедшем.

Я не нашелся что ответить. Отец прищурил глаза, словно пытаясь что-то разглядеть в воздухе: тот прощальный взгляд или повисшую затем тишину, а может, мою мать, которая могла бы подтвердить его слова.

– Иногда я жалею, что послушался ее.

– Не имеет значения, папа…

– Нет, имеет, Даниель. После войны все имеет значение. Да, это правда, множество людей вошли в эту крепость и уже не вышли оттуда.

Наши взгляды на секунду встретились. Затем отец встал и удалился в свою комнату, унося с собой свою молчаливую боль. Я собрал тарелки и сложил их в маленькой мраморной раковине. Вернувшись в столовую, я погасил свет и сел в старое отцовское кресло. Шторы подрагивали, колеблемые дыханием улицы. Спать не хотелось, не хотелось даже делать попытку заснуть. Я подошел к открытому балкону и выглянул на улицу, привлеченный мерцанием фонарей. В темном пятне тени на мостовой угадывалась неподвижная фигура. Нервно подрагивавший янтарный огонек сигареты отражался в его глазах. Он был одет в темное, одна рука – в кармане пиджака, в другой – зажата сигарета, окутывавшая легким облачком дыма контур его лица. Он молча смотрел на меня, и фонарь, светивший ему в спину, не позволял мне разглядеть его. Время от времени незнакомец неторопливо затягивался, неотрывно глядя мне в глаза. Когда соборный колокол пробил полночь, он легонько кивнул мне; я догадался, что он улыбается, хотя и не мог этого видеть. Я хотел ответить на его приветствие, но почему-то не мог пошевелиться. Он развернулся и пошел прочь, прихрамывая. Я едва ли придал бы значение появлению незнакомца в любой другой день. Когда его фигура скрылась в ночной дымке, я почувствовал, что у меня перехватило дыхание, а на лбу выступил холодный пот. Точно такая же сцена была описана в «Тени ветра». Главный герой романа каждый вечер выходил на балкон, и из полумрака на него смотрел неизвестный, затягиваясь сигаретой. Его лицо всегда оставалось в тени, и лишь глаза мерцали, словно угольки. Человек стоял, засунув одну руку в карман черного пиджака, а затем удалялся, прихрамывая. Тот, кого я только что видел, мог быть обычным полуночником, человеком без имени и лица. В романе Каракса этим незнакомцем был дьявол.

Глубокий сон и мечта о встрече с Кларой успокоили меня, и мне стало казаться, что ночное видение было простой случайностью. Возможно, неожиданная вспышка воспаленного воображения была предвестием быстрого роста, столь мною желанного, поскольку, по словам наших соседок по подъезду, я обещал превратиться в мужчину если не привлекательного, то по крайней мере приятного на вид. Ровно в семь, надев свой лучший костюм и источая аромат отцовского одеколона «Барон Денди», я стоял перед домом дона Густаво Барсело, исполненный решимости дебютировать в роли домашнего чтеца и завсегдатая салонов. Букинист и его племянница жили в роскошной квартире на Королевской площади. Служанка в переднике и чепце, напоминавшем шлем легионера, с театральным поклоном открыла мне дверь.

– Вы, должно быть, молодой господин Даниель, – сказала она. – Бернарда, к вашим услугам.

Бернарда говорила напыщенно, с акцентом, выдававшим в ней уроженку Касереса. Она устроила мне торжественную и обстоятельную экскурсию по резиденции Барсело. Квартира, занимавшая второй этаж, опоясывала все здание и представляла собой цепочку галерей, залов и коридоров. Мне, обитателю скромного жилища на улице Санта-Ана, она представилась миниатюрной копией Эскориала. Оказалось, что дон Густаво, кроме книг, первоизданий и прочих библиографических редкостей, коллекционировал статуи, картины и алтарные украшения, не говоря уж о бесчисленных образцах флоры и фауны. Я проследовал за Бернардой по галерее, а точнее, оранжерее, утопавшей в тропической зелени. Стекла рассеивали свет, золотистый благодаря частичкам воды и пыли, висевшим в воздухе. Где-то вздыхало фортепьяно, томительно обнажая нервные ноты. Бернарда пролагала путь, раздвигая заросли, орудуя грубыми руками портового грузчика, словно мачете. Я, стараясь не отставать, озирался по сторонам и насчитал с десяток кошек и пару огромных попугаев огненной расцветки – последних, пояснила служанка, Барсело нарек Ортега и Гассет. Клара ожидала меня по другую сторону джунглей, в зале, окна которого выходили на площадь. Облаченная в невесомые одежды из ярко-голубой турецкой тафты, она, объект моих смутных желаний, играла на фортепьяно в потоке рассеянного света, бившего сквозь круглое окно. Клара играла плохо, сбиваясь на каждой второй ноте, но для меня звуки сливались в божественной гармонии, а сама она – ее неуловимое подрагивание губ, легкий наклон головы, прямая спина – казалась небесным видением. Я хотел было кашлянуть, чтобы дать знать о своем присутствии, но меня опередил запах «Барона Денди». Клара резко оборвала игру, и ее лицо осветила виноватая улыбка.