Артур Аристакисян - Вырезанный живот. Мгновенный человек

Я не говорю, что графа Дракулы не было, он был. Но таким, каким он был, его придумал народ. Потому что народ без Дракулы — ничто. Народ без него сам окажется Дракулой. Таков народ!

Я не сказал, что граф Дракула был вампиром, вставал из гроба и приходил в Костюжены, чтобы пить кровь двух маленьких детей. Он любил пить кровь своих врагов. Потому что сильно их любил. Граф Дракула был христианином и знал, что врагов надо любить, если хочешь победить. Граф Дракула был румыном, настоящим румыном…»

«Есть ли еще вопросы к нашему гостю?» — спросила директриса. Но меня уже понесло.

«Девочка, — продолжал я. — Ты любишь Иисуса Христа?»

«Да, люблю, больше жизни…»

«А графа Дракулу любишь?»

«Люблю…»

«Тоже больше жизни?»

«Она всех любит больше жизни, — сказала директриса. — Даже меня. Она у нас в рождественском и в пасхальном спектаклях играет Деву Марию. Как же она может не любить своего сына?!»

Я похвалил девочку и сказал, что взрослые, которые ее купят, будут ею очень довольны. И спросил: чего она больше всего хочет? Она ответила: братика. Я сказал, что именно этого желания от нее ждал.

«…Костя и Женя были братиком и сестричкой — и больше этого ничего не могло быть. И нет ничего. Если вы братик и сестричка. Если мужчина и женщина являются друг другу братом и сестрой — они уже друг в друге живут. Ему не нужно жениться, ей не нужно выходить замуж, им не нужна вся эта грязь. Если они могут чувствовать, что они брат и сестра, что они друг другу родные брат и сестра — они могут ничего не делать. Они могут делать такое, что никого в этом мире, кроме них, не станет. Им никто не будет нужен. Они никого не будут трогать. Поэтому народ всячески мешает детям вдуматься, вчувствоваться в своих братиков и сестричек. Это опасно для общества: брат и сестра, тем более, если их только двое и они двойняшки, как Костя и Женя. Ничего более запретного в мире, чем быть по крови братом и сестрой — нет. Не кровосмесительный брак между братом и сестрой — но когда брат и сестра просто сознают это: что они друг другу брат и сестра. Это очень смелый вызов для общества. Поэтому к ним в их психиатрическую больницу, которую для них и только для них одних построил отец, подселили целый народ. Чтобы съесть их, чтобы пить их кровь. Дети могли только мечтать, чтобы к ним в гости пришел граф Дракула. Они бы хотели поиграть с этой старенькой румынской куклой: графом Дракулой. Никаких графьев! Их сказочный сумасшедший дом заселили сумасшедшими рабочими и колхозниками — и передали в ведомство Минздрава. Вместо графа Дракулы к этим двум маленьким аристократам подселили целый народ с тысячами других детей. Замок братика и сестрички стал республиканской психиатрической больницей. Им мстили всю жизнь за то, что они брат и сестра. Но они ими остались…»

У одного кишиневского еврея в паспорте, рядом с датой рождения стояла дата смерти. Я смотрел в этот паспорт и по нему, по этому паспорту, пытался разгадать загадку смерти. До смерти оставалось что-то около двадцати лет. Прошло двадцать лет. Я попытался разгадать загадку, сделал кое-какие успехи в этом направлении. И пришел к выводу, что смерть приравнивается к графе о временной прописке в паспорте. Детская болезнь — это перемена родителей. Заболеешь — поменяешь родителей. С каждой болезнью ребенка меняются его родители. Под той же фамилией, по тому же государственному шаблону, рядом с прежними родителями возникают новые. Но никто не должен этого заподозрить. Нельзя, чтобы у людей возникало недоверие к той реальности, в которой они живут и умирают. Поэтому они приходят на выборы, чтобы у них проверили паспорт, удостоверились, что они это они, и скрепили это дело росписью. На этом формализме все и держится. Только на этих росписях, на этих графах в паспорте, в анкетах бесконечных. Расписался, закорючку свою оставил — и все так останется. Расписался, что этот мир таков, он таким для тебя и будет, никуда ты не денешься.

Если лишний раз захотят удостовериться в нашей личности — мы только «за», потому что сами хотим удостовериться в своей личности. Но ни у кого не возникает желания поступать та к же по отношению к этому миру. Хотят удостовериться в своей персоне, чтобы все в ней удостоверились, но удостовериться в этом мире не хотят. Потому он устроен так, чтобы этого не хотелось, чтобы не хотелось думать. Но не на того напали — я буду думать, хотя бы пытаться.

Конечно, против думающего человека существует заговор; заговоры возникают непроизвольно, в том числе со стороны детей. Люди могут даже не знать, что состоят в общем сговоре против меня или другого человека, похожего на меня, кто осмелился удостовериться или не удостовериться в реальности такого мира, как этот. Поэтому, чтобы таких людей, как я, было как можно меньше, чтобы картина мира оставалась на замке, все здесь проходит через бесконечные росписи. Мир, каким его заставляют видеть, скреплен исключительно этими миллиардами росписей, заполненными графами в паспортах и анкетах. Без канцелярии он бы просто развалился — мы бы увидели другой мир, в котором была бы своя канцелярия, люди бы удостоверяли свои персоны, расписываясь не красной, психической кровью. Но они все равно ставили бы свои закорючки и росписи, но только в голове заполняли анкеты, бюллетени. Сегодня им раздали одни карты для игры, завтра другие раздадут. Я никогда не смогу играть и думать по таким картам, потому что это преступление по отношению к себе самому, как человеку разумному.