Карел Мисарж - Окраина

Не дав Франтишку разложить свои вещички, его потащили в кухню, набитую мейсенским фарфором. Синий орнамент — везде и на всем. Он оплетает посуду в буфете, тихо пульсирует на тарелке, висящей на стене и маскирующей циферблат часов, он выглядывает из-под сизо-зеленых виноградных гроздьев на плоском блюде. Рукопожатие хозяйки дома коротко, сухо и крепко. Так жмут руки люди, привыкшие пожимать руки и принимать самостоятельные решения.

— Очень хорошо, что вы приняли наше предложение. Одного не понимаю: как могли вы так долго терпеть. Я сама много езжу и знаю, что такое поезда. А ведь меня по возвращении не ждут занятия! И чаще всего вообще никаких дел. Мои мужчины меня берегут. Они не делают различия между мужской и женской работой!

Франтишек кивает с умным видом, и чувство признательности смешивается у него с легким удивлением: странный дом, где не различают мужскую и женскую работу… Затем он обходит гостиную, где ему кое-что знакомо: огромный портрет Готвальда и антикварные безделушки — их он, правда, еще не рассматривал подробно. Здесь были зеленоватые гравюры с изображением собора св. Николая и сценой казни чешских вождей на Староместской площади {56}; зеленоватые ступки, часы-кукушка с зеленоватыми гирями; зеленоватые палаши и зеленоватые подносы. Вся гостиная выдержана в зеленоватых тонах. Зеленью отливают корешки книг в книжном шкафу, занимающем целую стену, небольшие кресла обиты зеленым плюшем, и ковер — зеленый. Отсвечивают легкой прозеленью и волосы отца приятеля, которому время от времени доверяют руководить одним из отделов министерства.

Франтишка он приветствует с профессиональной бодростью, впрочем характерной для второй половины пятидесятых годов и вообще свойственной руководителям технического профиля, которым часто приходится бывать на заводах, где они останавливают рабочих стереотипным: «Ну, как дела?» — или более конкретным: «Ну, как план? Дадите?» И если спрошенный примет удивленный или недоумевающий вид, они поскорей добавляют: «Конечно же, дадите» — и засматривают рабочему в глаза твердым взглядом.

— Теперь у вас больше останется время на учебу и… — отец приятеля помолчал, чтобы закончить с лукавым подмигиванием, — и на девиц!

И хотя никто с ним не спорит, потому что, в общем-то, и насчет девиц он прав, все же тоном, не допускающим возражений, отец приятеля продолжает:

— Не верю я, что все ваше время занимают лекции, практические занятия да семинары! И не пытайтесь меня переубедить!

Трудно отвечать на столь авторитетные слова, и не только отвечать, но вообще как-то на них реагировать. Поэтому Франтишек промолчал.

В комнате, которую он отныне будет делить с приятелем, две металлические кровати, большой стол, книжный шкаф со специальной литературой, гардероб, патефон. Балкон во двор, на балконной двери белая занавеска до пола, покрытого зеркальным паркетом, на который брошен мягкий красный ковер.

Франтишку жарко и душно. Это оттого, что он не привык к центральному отоплению. Он распаковал вещи, поставил на полку свои книги и тетради, и тут обоих пригласили в гостиную на чашечку кофе.

Мерно колышется беседа на зеленых волнах гостиной, отец приятеля все время старается перейти на более непринужденный тон. Пожилым людям всегда трудно найти нужный тон в разговоре с молодыми.

— Гимназические, а затем студенческие годы — самая прекрасная пора в жизни…

Франтишек позволяет себе возразить, он никак не может разделить эту точку зрения, столь упорно отстаиваемую и повторяемую десятилетиями, но все его возражения — как об стенку горох.

— Вступление в практическую жизнь приносит с собой одни заботы, потому что тогда люди, как правило, женятся, и тут уж заботам не бывает конца…

Как будто «практическая жизнь» и неизбежная, роковая женитьба — нечто вроде первых из множества остановок на крестном пути к Голгофе! В ответ на замечание Франтишка, что люди ведь женятся по любви, отец приятеля бросает раздраженно:

— Э, любовь!..

Беседа за кофе происходит в двух тональностях, которые сменяют друг друга через равные промежутки времени. Это тональность бодрая и тональность озабоченная. Последнюю отец Франтишкова друга избирает, обращаясь к жене. В разговоре с ней он называет по именам известных министров, политических деятелей, писателей, журналистов. Словно все они члены одной семьи.

Но все на свете кончается — кончился и импровизированный прием. В последующие дни, недели и месяцы подобные приемы повторяются не слишком часто, к безграничной радости обоих приятелей. Впрочем, если б Франтишку пришлось выносить их ежедневно, он делал бы это с радостью: после первых дней жительства в Праге, отмеченных какой-то растерянностью, Франтишек все больше входил во вкус преимуществ, проистекающих от удобного расположения его нового жилища, и он охотно примирился бы с таким мелким неудобством, как общение с родителями друга. К тому же и мать и отец его часто уезжают, даже за пределы республики — явление в те времена чрезвычайно редкое, — и в распоряжении юношей остаются не только комната с двумя кроватями, кухня с мейсенским фарфором и гостиная с небольшими креслами зеленого плюша, но и уютная светлая спальня, где стоят две мягкие, белоснежные супружеские кровати, где в воздухе разлито особое благоухание, которое Франтишку, выросшему в Жидовом дворе, кажется смесью мужского одеколона и тяжелых дамских духов, знакомых ему по редким вылазкам в театры.