Карел Мисарж - Окраина

Франтишек был счастлив и, может быть, впервые в жизни радовался ночному поезду, последнему, ожидающему его сегодня в морозной тьме. А в школьном вестибюле, под часами, которые днем приковывали к себе столько взоров, а ночью так тихо пощелкивали, к Франтишку присоединилась долговязая фигура в широком коричневом губертусе [36].

— Ну как?! — с нетерпением спросил приятель — все эти часы он прождал, забившись в темный угол возле двери в котельную.

В более поздние времена этот жест показался бы смешным, но в пятидесятые годы он еще выражал самые высокие чувства, на всю жизнь скрепляя дружбу. Мальчики бросились друг другу в объятия.

В каштановой аллее, ведущей к Пороховому мосту, успокаивающе шуршали под ногами сухие листья. За всеми желтыми окнами, еще светившимися в многоэтажных домах, жили и радовались одни только славные люди, все поезда, расписания которых висели в пустом холодном коридоре с табличками «Швейцар», «Зал ожидания», «Ресторан», «Служебная квартира», ходили в счастливые города и деревни, населенные одними счастливцами, но и эти счастливцы не могли сравниться счастьем с двумя юношами в широких губертусах, доходящих им чуть ли не до середины икр. Только грубый гудок локомотива оборвал слова о вечной дружбе, слова счастливых мальчиков, которых, как это ни парадоксально, объединяло именно то, что их разделяло. Если одному из них мать говорила: «Тебе нельзя делать то, что делают мальчики с Малого стадиона, им-то все сойдет с рук!» — то другому мать этого не говорила.

Итак, вклад Франтишка в нарождающуюся дружбу неожиданно оказался очень большим. Франтишек не только вернул подлинное значение такой простейшей вещи на свете, как прогуливание уроков, превратив чуть ли не противогосударственное деяние в шалость, существующую с тех самых пор, как существует и обязательное школьное обучение, — он вернул своему другу намеченную им цель жизни.

Следовательно, можно ожидать, что предложение поселиться в доме, облицованном желтоватым кафелем снаружи и искусственным мрамором изнутри, Франтишек, поколебавшись немного, примет — несмотря даже на антикварные безделушки и размеры портрета Готвальда.

И Франтишек не обманет этого ожидания. Но он не торопится принять окончательное решение. В чем причина промедления? Франтишку страшно уйти из дому. Поздние возвращения с последнего поезда, постель, которую он делит с одним из братьев, стереотипные завтраки — цикорный кофе с молоком, кусок серого хлеба, лепешка, испеченная прямо на плите, простые ужины — ребрышко кролика от воскресного обеда, картофельные оладьи — вот что, как уж оно бывает у преждевременно повзрослевшего человека, только и привязывает Франтишка к дому, выкрашенному синькой, под крышей из красных и белых черепиц. Насколько иным был бы уход из дому — столько раз описанный в литературе, такой привычный для устной традиции, — если б сын уезжал учиться в большой город! Тогда само прощание с родным домом стало бы неотъемлемой частью обряда, предзнаменование счастливой жизни.

Но уйти из дому после того, как он долгие годы изо дня в день терпеливо мотался в город и обратно, уйти из дому перед самым окончанием института — нет, это можно объяснить только тем, что бедная семья уже недостаточно презентабельна для Франтишка. Обычное дело. Мать не дает себе труда представить Дейвицкий вокзал в морозные ночи или всю глубину Франтишковой беспомощности, когда он бьется над задачами, которые завтра ему предстоит решать на практических занятиях, сидя в остывающей комнате, слушая дыхание спящих братьев, без всякой надежды на то, что в печке еще раз вспыхнут опилки, потому что тлеющая зола уже два-три часа тому назад с глухим уханьем провалилась на дно ее, выбросив горсть искр из круглой отдушины под дверцей.

Когда Франтишек объявил, что до окончания института он поживет у приятеля, потому что учеба отнимает все больше и больше времени по вечерам, а часы, проведенные в плохо освещенных и нетопленых вагонах, — потерянное время, мать спросила именно тем тоном, которого и ожидал Франтишек, заранее внутренне протестуя:

— Это тот приятель, у которого отец в министерстве?

— Да.

Мать не стала ничего комментировать и, как бы не ожидая ответа сына, продолжала с наигранным безразличием:

— Отчего же ты говоришь «до окончания института»? Станешь инженером, не в Уезде же тебе работать. Что поделаешь! Наша вина, не сумели мы сделать так, чтоб подольше удержать вас дома…