Карел Мисарж - Окраина

До сих пор не случалось, чтоб этой назойливой шайке открыл двери кто-либо из богатых крестьян. Их жены, поглядывая из-за занавесок, закатывают глаза и умоляют всех в доме: «Ради бога, только не открывайте!» И мнимые пейзанки тащат от дома к дому подносы с кусочками студня и стопками, «капелла», фальшивя, наяривает «Сено, солому возим по дому», «Баюшки-баю куколку мою», «Осень, цветут георгины», а под ногами у них путается пьяный в цилиндре, изображающий не то богатея давних времен, не то водяного. Его роль загадочна и непонятна. Когда подобным образом наряжается взрослый, мы вправе ждать от него веселых шуток, которые имели бы какой-то смысл. Пьяница порой делает попытки перекувырнуться, а потом ищет в дорожной пыли свой цилиндр, и ничего остроумного он не изрекает, только бормочет себе что-то под нос. Если удается достучаться в какой-нибудь дом, женщины с веселыми визгами наливают водку в захватанную стопку, ожидая, что облагодетельствованный бросит на поднос деньги в количестве, во много раз превышающем стоимость угощения. Те, кто действительно имеет отношение к полевым работам, тщательно запирают двери перед этой нелепой компанией, и потому с фольклорными бабами пляшут — во дворе, на дороге или у себя в сенях — захваченные врасплох пекари, министерские швейцары, мусорщики, служащие пражского коммунального хозяйства да шахтеры на пенсии, которые не сразу сообразят, что к чему.

Однако Национальный комитет с мнением Пенкавы не согласен. Зачем отнимать у людей праздник, к которому они привыкли, и вообще не стоит заниматься подобными делами. Мы теперь проводим кооперирование в деревне, готовимся к очередному важному шагу на пути к социализму — к обобществлению скота. Коров поставим в хлеву одной национализированной усадьбы, лошадей — в другой.

Настроение в Национальном комитете отличное.

Настает день, когда всех коров сводят в общий временный коровник. Все проходит гладко, сдается даже, что крестьяне рады избавиться от своих буренок. В краю вопиющих социальных противоречий, в деревне, часть которой составляют усадьбы чуть ли не дворянские, собственность в пяток-десяток коров да пару волов — предлог для насмешек. На другой день в общую конюшню водворяют лошадей. Напрасно районные власти ожидают неприятных вестей. Все протекает мирно, хотя и без ликования. Мало, очень мало кто из крупных хозяев имел дело со своими лошадьми в традиционном смысле слова, то есть пахал бы на них, сеял, собирал урожай. На то у них были батраки. И мало, очень мало кто из хозяек заглядывал лично в хлев к коровам: на то имелись батрачки. Единственное исключение составляет мелкий крестьянин Моравек: русские солдаты подарили ему пару костлявых, но резвых лошадок, благодаря чему он, так сказать, достиг ранга самостоятельного хозяина. И так этот Моравек влюбился в своих мохнаток, что собственноручно выпилил лобзиком из фанеры двух лошадок, покрасил их черной краской и приколотил, головами друг к другу, на створки своих зеленых ворот. Чтоб каждый проходящий мимо сразу понимал: ага, вот у этого хозяина есть кони.

Теперь можно было отпраздновать и дожинки, столь тщательно подготовляемые с помощью пражской театральной костюмерной и вызывающие такое сомнение у партийного руководства Уезда.

Это первые дожинки уже при Едином сельскохозяйственном кооперативе. В «национальные» костюмы переодеваются местная портниха, две продавщицы из лавки, жена мясника да четыре уборщицы вагонов с пражского вокзала, еще носящего имя Масарика. Стражников давних времен, нацепив треугольные шляпы и сабли, изображают парикмахер, два грузчика с мельницы и несколько разнорабочих, которые иногда соглашаются подмести общественные помещения, разгрузить вагоны с углем или зерном, протопить печи в Национальном комитете; еще они сбывают кроличьи или заячьи шкурки, чистят выгребные ямы и помогают дорожным рабочим. Пьяница все тот же, что и десяток лет назад, только в нынешнем году он раздобыл к своему костюму еще большой красный зонт. С пением «Мы пражане, мы Влтавы дети, Праге не изменим ни за что на свете» переодетые женщины с бутылками водки, подносами и стопками двинулись сперва к станции: откуда-нибудь ведь надо начать, а станция, затерянная в полях, представляется им как раз той печкой, танцевать от которой удобнее всего.

Так, иронией судьбы в деревне, решившей идти к социализму, дожинки начались в канцелярии начальника станции, до недавних пор — председателя местной организации национально-социалистической партии, до сего дня носившего на лацкане своего штатского пиджака значок с эмблемой этой упраздненной партии: гусиное перо, скрещенное с молотом. Этот человек доволен, что квартира его — при станции, потому что глубоко презирает деревню, и визит по случаю дожинок считает глупой провокацией. Однако, находясь при исполнении служебных обязанностей, он не решается запереть канцелярию и укрыться в недрах своей квартиры, что в мансарде станционного здания. Поэтому он проглатывает водку непонятного вкуса, платит за эту стопку бешеные деньги — своего рода отступное, чтоб его раз и навсегда оставили в покое, — и с выражением судорожного веселья на лице отплясывает польку на посыпанной шлаком площадке перед станцией; «стражники» поют «За две деревни ходил я за тобой», а пьяный валяется на земле, тщетно пытаясь встать на ноги. Начальника станции не отпустили, пока он не перетанцевал со всеми восемью женщинами. Когда они ушли, он плюнул им вслед и пошел продавать билеты.