Инна Лиснянская - Хвастунья

Но не успела я дыхание перевести, чтобы представить в семи лицах и уморительнейшее собеседование-допрос, который для меня после того подвала, а в особенности после функциональной неврологии — все равно что болтовня за чаем с шоколадом, которым когда-то, почти в детстве, тбилисские чекисты угощали Люську Копейкис, а я ей не поверила… Да, не успела дыхание перевести, как Галина в то мгновенье, когда я переводила дыхание, вклинилась, видно, все время вклинивалась, да я слух отключала:

— Расскажи, моя хорошая, как я пела у тебя на юбилее, ведь Алла Сергеевна еще меня не слышала.

Я догадалась, что Галине невтерпеж спеть знаменитой артистке, но почему-то до моего приезда не удалось, хотя Бови над ней шефствовали, — в клинику бесплатно устроили и всюду возили. Значит, я обязана как-то завлечь, но ведь не песнями на мои слова, — при всем моем хвастовстве это неприлично. Полагая, что подтянутая Алла Демидова, скорей всего, ценит краткость и конкретность, я обернулась к ней, ничуть не лукавя:

— У Галочки редкое свойство не затуманивать поэтического слова, а, напротив, — высвечивать и прояснять. Особенно хорошо звучит Цветаева, Галина соединила своей музыкой парижский цветаевский цикл, и получилась изумительнейшая баллада «Любви старинные туманы». А как Галочка трижды страстно повторяет: «Я буду бешеной Кармен!». Мы с Липкиным эту вещь сотни раз слушали.

— Разве только одну эту вещь, моя хорошая?

— Галя мне рассказывала о своем репертуаре, — в голосе Аллы Демидовой слышалась простая и снисходительная непреклонность. И я поняла, что она заведомо не желает слушать, что — несправедливо и неблагодарно, и еще поняла: Галина этого не ей, а мне не простит, — еще и поэтому у четы Бови вовсе не с Аллой Демидовой, а со мной начнется проблема.

Галина помрачнела и перевела разговор на свою коронную тему: посмотрите на вон те уже голые горы, а скоро все еще больше оголится. Какая тоска жить в Швейцарии среди голых гор, особенно поздней осенью. У нас на Ставрополье тоже листва опадает, но это в отрытой степи происходит красиво, не вызывающе. На ровной степи — никакого каменного мрака. А тут, в Швейцарии, в это время года — сплошной мрак!

«Боже мой, — подумала я, — солнце во всю обозримость, так как же себя чувствует Галина, когда дожди или холодные туманы?»

«Уже успокойся!» — говорю я Галине и объясняю Алле Демидовой это, ставшее домашним, выражение, таким образом показывая, насколько мы с Галиной сроднились. Жан-Марк слушает мой рассказ и успокоенно улыбается, — ему, швейцарцу, вряд ли при посторонних приятно слышать, как его русская жена хает Швейцарию. А может, привык. Но Галя снова что-то говорит о несовершенствах Швейцарии и преимуществах Ставрополья, и я, отключив слух, смотрю в автомобильное стекло на солнечноснежные вершины и уже появляющиеся островерхие немецкие дома, более строгие и менее увитые цветами, чем французские, во всяком случае — в этой части Швейцарии, по которой сейчас не катим, а едем.

Я любуюсь пейзажем, едущим навстречу со скоростью 140 км в час, и думаю: как неуловимо быстро движется ассоциативная нить, — от пятидесяти двух аксеновских роз к эмиграции Аксенова, от отъезда Васи до похорон его друга Высоцкого, от моря похоронных роз — к дюжему венку моряков, попавших не к тому покойнику, от дюжего венка вновь — к моим пятидесяти двум розам, от них к миллиону роз Вознесенского в пансионате «Отдых», от «Отдыха» к бюгелю — иностранцу и так далее…

Еще думаю о том, чего я и мысленно не рассказала, не успев перевести дыхания. Странно, когда у меня берут интервью, я с большой неохотой отвечаю на вопросы, связанные с «Метрополем», дескать, это что — единственное событие в моей жизни? А, впрочем, много ли у меня в жизни внешних событий? Пожалуй, действительно, из внешних, то есть общественных, у меня никаких особенных событий и нет. Одни — внутренние.

Да, не успела я перевести дыхания, чтобы еще и о том рассказать, как ровно в 14.00, оставив Липкина в коридоре с общей нашей знакомой, соседкой по улице, Риммой Хазановой, вошла в кабинет зампреда райисполкома.

Ба! Какие люди меня принимают и сколько их! И никто не представляется, лишь Некто в сером даст понять, что он секретарь партии, да я не поверю, — он будет подбрасывать мне самые крючковатые фразочки-вопросики. Хоть пьесу пиши, но кроме зампреда никого по имени не знаю, его имя на повестке: Мурзин. Действующие лица: Некто в сером, как тот на похоронах у Высоцкого, такого же мелкого телосложения и зауженного лица; крупный полковник ГБ с расплывчатыми чертами; майор ГБ с тыквенной ряшкой; начальник милиции — ни одной приметы не запомнила, кроме университетского значка на лацкане. Толстый Мурзин за своим столом справа от меня, крашенная под солому толстуха — зав. культурным отделом и маленькая стенографистка за тощим столиком. Одетые в форму — полукругом на стульях. В кресле — только Некто в сером. Действие, в данном случае, начинаю я, хоть и с оборонительным акцентом: