Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

– Перепутье-перепутье, – раздраженно отвечала Лидия, – как мне это все надоело! Слышу от папаши каждый день: Россия, Россия…

– Ехать надо!

– По мне, так все равно. Главное, чтоб мужик был. Будет мужик что надо, с ним нигде не пропадешь. А тут такие слюнтяи…

– Вижу, ты не тем местом думаешь…

Послышалось очень редкое непечатное слово. Стараясь не громыхнуть, Александр прикрыл окошко, но голоса еще долго мешали спать.

Недели через две на собрание к Боголеповым Игорь Семенович привел своего рассеянного жирного родственника, который вскоре после знакомства с Алексеем Каблуковым сильно преобразился, стал активным членом их общества, вступил в Союз Патриотов (впоследствии одним из первых подал заявление на советское гражданство).

Каблуков сделал несколько попыток сблизиться с Крушевским, но все они ни к чему не привели, Александр ускользал: либо дома его не оказывалось, либо спешил куда-нибудь – Каблуков его окликал, но он не слышал. Алексея Петровича это и злило, и смешило. Не велика птица, но – дело принципа, и потом: почему?! чем мы недостойны?! Со всеми, с кем он сходился, у него ладно получалось, почти во все дома он легко проникал: заронит слово, оно и прорастет, его зовут, приглашают, ищут с ним встречи, грелся в лучах внимания Алексей Петрович и наслаждался, и когда ему предлагали остаться – даже пожить случалось предлагали, – он не находил в себе сил отказать людям в такой любезности, особенно если речь шла о каких-нибудь апартаментах с удобствами где-нибудь в Marais или Fobourg Saint Germain. Ему нравилось проживать неподалеку от Cité . Всю жизнь его относило на периферию. Потому и Разбойничий остров не любил (очень усердно это скрывая). К тому же Боголеповы жили довольно шумно, со своим запашком, с блеяньем козы, криком петуха и звяканьем собачьей цепи, что сильно и болезненно напоминало о детстве. Все семейство Боголеповых было вроде маленького оркестра, где каждый играл свою роль, но этот так называемый домашний концерт быстро приедался, и Алексею Петровичу становилось душно, он стремился вырваться оттуда, и если предоставлялась возможность перебраться в пустующую комнату к скромной заботливой одинокой женщине, он без лишних уговоров капитулировал и переезжал. И тогда, зная, что вся красота Парижа у него под рукой, он гулял по набережным Сены с наибольшим удовольствием, гулял и торжествовал. Не давали ему покоя прошлые поражения. Часто вспоминалось ему, как дурно приняли его в Париже в двадцатые годы. Все было нехорошо, ему чинили препятствия, оскорбляли, принимали за дурака, Алексей Петрович не знал, куда податься, ночевал в приюте, где у него завелись вши, пришлось налысо остричься и мазаться скипидаром, запах был стойкий и резкий, навсегда въелся в память (кстати, у Боголеповых запах скипидара тоже чувствовался). В тридцатые годы многие двери парижских домов перед Алексеем Петровичем открылись, но если Каблукову не удавалось подобрать ключ к человеку, им овладевала мания: во что бы то ни стало проникнуть в неприступный дом! – и он принимался незаметно точить, почти как вор, воображаемую замочную скважину, все узнавал о своей жертве, появлялся в тех же местах, где бывает им выбранная мишень, мозолил глаз, распускал льстивые восхищения среди общих знакомых (проще всего было с писателями – похвалил его книжонку, он и растаял; труднее всего было с людьми не выдающимися, но зажиточными), работал усердно, как ручеек, и своего в конце концов добивался.

Но не с контуженым бельгийцем!

– Удивляюсь я вашему жильцу, Арсений Поликарпович, чего это он от меня бегает? Я же поговорить хочу.

– Он-то говорить как следует не может, вот и чурается.

Старик ошибался. Не по этой причине Крушевский избегал Каблукова, – не понравился ему гость из Англии: было в нем что-то предательское. Чем больше Александр о нем узнавал – говорили все в основном с восхищением, – тем меньше ему хотелось с ним встретиться вновь.

– А ежели настраивают ? – предположил Каблуков, поправляя узел галстука перед зеркалом. От этой внезапной мысли он замер. Глядя себе в глаза, присматриваясь к пергаментному отливу своей кожи, любуясь своей худобой, сединой и своими тонкими чертами, он ощутил драматическую тишину, которая разлилась по гостиной в эту утреннюю аньерскую минуту, и решил этой тишиной воспользоваться (где-то далеко гремел поезд, но так даже лучше, точно гроза). – Ей-ей, Арсений Поликарпыч, так оно и есть – настраивают!