Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

В церкви Св. Женевьевы прижились польские бездомные, незаметно вложил десятифранковую монету в руку мужичка, он благодарил негромко по-польски, от его напряженного набожного шепотка у меня по спине побежали мурашки, задрожали веки, поспешил домой, растопил, поставил чайник. Боголеповы не появляются. Света в окнах нет. Поднялся наверх. Снова смотрел на округу. На кладбище затишье. Ветер ободрал деревья до последнего листа. Никто не шатается. Ни одной тени. Только баржи плывут по Сене. Их огни размазываются в воде, как краски. Спустился. А чайник все холодный.

16. XII.1945

Целых десять дней проболел; меня выхаживали Боголеповы; приходили, топили, предлагали перенести меня к себе, но я напрочь отказался. Очнулся – у печи сидит Лидия, увидела, что я пришел в себя, села, лоб отерла, волосы погладила; она что-то мне говорила, но я не понимал смысла слов. Может быть, все это был бред, потому что еще привиделось, будто слышу, как за стенкой поет русская старушка, с которой мы по соседству жили в пансионе на авеню Мольера. Тихая, покорная судьбе, лет восьмидесяти, благородная и совершенно одинокая. Хорошо помню ее улыбку. Редко показывалась на улице, ей помогали люди, ухаживали за ней, приходил и батюшка, иногда до меня доносилось ее пение, ласковое, и разговор в солнечные дни: наверное, с солнышком говорила. И вот, лежу в Скворечне с закрытыми глазами, меня мучает страшная слабость, и слышу, как старушка из-за стенки поет нежным голоском, и это пение возвращает к жизни maman .

27. XII.1945

Сегодня в церкви Св. Женевьевы я вспомнил, как вбежал в комнату отца и увидел, что он весь в слезах стоит на одном колене перед окном и смотрит в небо. Это было после смерти maman , я подумал, что он опять по ней плачет, но он сказал, что узрел Господа. Я был так потрясен, так восхищен, я бросился к нему, обнял его, мы расплакались от счастья, в нашей жизни появился смысл.

Почему я это вспомнил только теперь? Где от меня пряталось это воспоминание все эти годы?

Я тогда внезапно понял, что мой отец – пожилой человек, измученный и несчастный, и я не имею права быть еще одной причиной для его расстройства. Я старался так жить, чтобы радовать его сердце, но теперь думаю, что жил не своей жизнью (как многого я не знал! и даже если бы он попытался рассказать, вряд ли я понял бы). По-настоящему я начал жить где-то тогда, когда он уехал, а я записался в армию санитаром, когда началась эта не вполне настоящая война.

Полежал немного, припоминая себя во время гарнизонной службы: я испытывал гордость, я был патриотом. Теперь я понимаю, что все это было игрой. Насколько игрушечной была наша служба в Баттисе! Но видение, которое случилось за сутки до того, как нас атаковали, то видение меня предупреждало…

Как я мог о нем забыть! Ведь ничего возвышенней я не видел! Мне теперь стыдно, точно я отрекся от высшей цели ради спасения моей шкуры, ради выживания предал самое высокое. Я знал это, знал, и забыл.

Прогуливаясь в Jardin du Ranelagh [120] Jardin du Ranelagh – Сад Ранелага. , думал о Лазареве. Есть нечто военно-монашеское в его образе. Бреется безупречно, одевается неброско, манеры сдержанные, сосредоточенный, углубленный в себя. Он мог бы быть членом секты или тайного общества. Но чехлы на креслах в сумеречном зале легко принять за силуэты людей. Сегодня я встретился с Розой. Нелепый, пунктирный разговор. Quartier de l'Europe. Давно не заглядывал сюда. Дверца в пассаже Pas de Calais была незаперта, я покурил на скамейке в патио полуразрушенного здания, в котором проработал почти десять лет. Брошенный трактор тянет ковш, прося подаяния, – окно отмахивается занавеской; царапая коготками, по алюминиевому водостоку ходит ворона. Демонтаж дома уже начался, его снесут, как только закончатся манифестации. Прошелся по этажам. Вдоль стен змеились шнуры отключенных телефонов. Лазарев придумал это аналитическое бюро, чтобы собирать обычную информацию, из которой он – после тщательного анализа – получал информацию другого рода , аналитическую выжимку, так сказать, выводы, которые он кому-то продавал за неизвестно какие деньги. Он все держал в строгой секретности, конечно. Но мне всегда казалось, что мы занимались ерундой. Как в рассказе «Союз рыжих». Переписывали словари, перебирали газеты, переливали из пустого в порожнее, составляли бесконечные подшивки статьей, которые вырезали из журналов; мы названивали на фабрики и заводы, брали подчас бессмысленные интервью, клепали статьи, собирали досье на директоров компаний, политиков, рестораторов, хозяев кафе, лавочников и мелких коммерсантов, – все это отправлялось на полки архивной комнаты, где хранилось годами; в алфавитном порядке, корешок к корешку, полка за полкой, под самый потолок в огнеупорных металлических стеллажах. Архивная комната – святая святых нашего бюро – напоминала большой банковский сейф: с бронированной дверью, встроенными стальными замками на шифре и сигнализацией. Охрана в здании тоже было хорошая. Теперь архивная комната пустовала: огромную дверь вынули и увезли вместе со стеной; стеллажей не было. В моем офисе ни столов ни стульев, только большой металлический шкаф, на полки которого мы отправляли на вечный покой наши ежеквартальные отчеты. Шкаф тоже запирался, ответственным за шкаф был я, ключи были большие, тяжелые, неудобные. Меня они раздражали. Когда бюро закрылось, я с облегчением вздохнул, точно с меня сняли пояс верности: больше нет этих дурацких ключей, ничто не звякает, не стучит по чреслам и – самое главное – никуда не надо ходить, ни с кем не надо говорить, притворяться, будто все это имеет смысл. Я с первого дня не верил в эту затею, наши аналитики мне казались идиотами; я думал: что они могут выжать из наших дурацких интервью, из газетных статей, из тех цифр, которыми мы заваливали их отдел? Отдел работал, но никто не видел их результатов: каждый сдавал свои бумаги шефу, т. е. Л., а тот их запирал в архивной комнате. Что было с ними дальше, не знал никто. За ширмой этой деятельности Лазарев, наверное, обслуживал английскую разведку, устраивал встречи, посылал курьеров, снабжал информацией другого рода . Может быть, фантазирую. Может быть, не было никакой ширмы. Может быть, он затем и вливал свои гонорары в это подозрительное предприятие, чтобы создавать видимость, будто все это ширма, за которой ветвятся коридоры и происходит что-то важное, потому что ничего-то важного в его жизни не было. Он просто дурачил нас и продолжает дурачить, – так я и сказал Розе…