Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Дней пять мы жили очень замкнуто. Я много работал, с утра до глубокой ночи, и даже по ночам я просыпался и перебирал записки мсье М., наугад вытягивал из большой коробки три или четыре бумажки и вертел их, примеряя к моей собственной жизни; я слушал клавесин, голос из скрипучего радиоприемника Клемана крался где-то за кулисами сознания, дождь постукивал по подоконнику, гудел город…

Мари появлялась по утрам, я докладывал о том, что у нас происходит, она слушала как-то рассеянно, пила кофе, говорила со всеми немного; я вытягивал из коробки листок, зачитывал ей, она тоже что-нибудь вытягивала, читала, смеялась и убегала ухаживать за больным отчимом («Мать его съест без меня»).

Как-то дождливым вечером пришел Серж, все время рассказывал нам о своей поездке, ругал бюрократов и дороги, он был все еще в дорожной пыли, мы втроем сыграли по партии в шахматы, победил Шершнев, принял душ и остался ночевать – пани Шиманская постелила ему на давенпорте в комнате родителей мсье М., с тех пор так и живет. Часа не проходит, чтобы он не помянул Сартра: «Да чтоб его унесло на воздушном шаре, когда он делал метеорологическую разведку! Улетел бы в космос, стал бы первым космонавтом».

Приятно после нескольких бокалов вина лежать с открытым окном и слушать импровизации мсье М. Я курю третью сигарету кряду, подмешиваю к табаку немного гашиш, мои мысли беспечны, как дымок. Машинка превращается в пирамиду индейцев майя. Я слежу за переливами света и движением теней на стенах и потолке. Сколько смысла! Сколько поэзии! Какие гармоничные переливы! Шуршат бумаги; поблескивают карандаши, пепельница, полная пепла, окурков и карандашной стружки… Я рассматриваю картину с бесформенным ангелом; тихонько журю свою безобразную ногу; пение птиц и кошачье мяуканье сливаются с клавесином; заслушавшись, проваливаюсь в короткий безмятежный сон; очнувшись, первое, что понимаю: клавесин стих. Начинаю день заново. Стараясь не побеспокоить хозяина, вхожу в гостиную с бумагами под мышкой, сажусь, читаю, подчеркиваю, перебираю; иногда задаю вопросы, Альфред отвечает… Гостиная когда-то служила приемной, теперь это и библиотека, и маленький концертный зал. Перебрали кипу бумаг; в результате автор оставил десять страниц – вот эти, разве что, ничего, можно отдать Шершневу, пусть они дальше редактируют, – а как их связать между собой? – да никак… – и весь ответ! День прожит не зря, говорит себе под нос мсье М., уходит, спускается по лестнице: Рута! Рута… а где Ярек?.. Остального не слышу. Пью остывший кофе, курю, рассматриваю странный чемодан, который стоит вертикально, из него выдвинуты ящички и ширма, он обставлен погасшими свечами, бюстами, пепельницами и чернильницами, возле него стоят коробки с исписанной бумагой; на стене возле двери в кабинет плакат Soirée du coeur à barbe (Théâtre Michel; 40 Rue des Mathurins; venDredI 6 et saMedI 7 JuiLlet 1923; OrganISée par TCHéREZ; и маленький образ лисицы, которая бежит с куропаткой в зубах); чуть поодаль другой плакат: джаз-бэнд из шести чернокожих музыкантов с трубами, банджо, саксофоном, седьмым был француз с барабанными палочками, восьмой – мсье М. за роялем в уголке. Шахматный столик и секретер словно охраняют вход в святая святых – дверь в кабинет приоткрыта: корешки книг, веретенообразные ножки большого стола из красного дерева, тяжелый, на каракатицу похожий, стул с широкой спинкой и массивными мягкими подлокотниками – это все, что мне удается увидеть в кабинете (я там еще не побывал). Стряхиваю пепел, делаю глоток кофе, смотрю в окно: шпиль Эйфелевой башни, крыши, деревья; тушу сигарету, поднимаюсь, подхожу к окошку ближе: ворота здания напротив, такого же старинного (XVIII век), что и дом, в котором мне оказана честь поселиться ненадолго; изящная решетка ворот поросла вьюном; приглядевшись, можно заметить, как сквозь прутья летают пчелы; за воротами настоящая лубочная картинка: разросшийся куст жасмина, лаванда, гортензии в окнах, белье на веревке, деревянные ставни (прорези на них частые, узкие, как не до конца сомкнутые глаза у некоторых слепых), тощая кошка на черепичной крыше. И над всем этим разливается небо. Кажется, что это не просто окно, а дверь в бесконечность.

– Весь этот… как бы получше выразиться… chambardement [105] Переворот, смятение, беспорядок (фр.) . , что ли… порядком надоел, – говорит мсье М.

– Не говори, Альф, не говори, – соглашается Шершнев. – Вот он – коллективный муравьиный героизм во весь рост и во всю ширину плеч!

Альфред бросает газету.