Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Мсье Моргенштерн спал; пани Шиманская сказала, что он, наверное, перепутал снотворное со своим лекарством (он спал до заката). Мне помогли подняться по лестнице. Налево от нее начинались комнаты хозяина, направо вел неосвещенный коридор: четыре комнаты, подсобное помещение-шкаф (белье, гладильная доска, утюг, метелка, ведро и т. д. – на свободные плечики я повесил мои рубашки, пиджак, плащ), ванная комната с душем и туалетом; лестница на чердак.

Я вошел к себе: просторная кровать, небольшой стол, старинный стул с очень высокой прямой спинкой и мягким сидением (потемневшие от времени заклепки), старые обои с неразборчивым узором, линия судьбы на потолке… С удивлением обнаружил, что дождь кончился. Распахнул окно: влажное шуршание сирени, птичьи голоса… Постоял, подышал, глядя в ясное небо, немного разрисованное розовыми нитяными облачками. Крохотный сад жался к щербатой стене с облетевшей старой черепицей. Rue de la Pompe поблескивала лужами. Над старыми платанами возвышалась остроконечная крыша с каменным крестом – часовня католического лицея.

Ярек внес мой чемодан.

– Благодарю вас…

– Не за что, мсье инвалид, – похлопал меня по плечу и добавил что-то по-польски, наверное, пожелал мне скорейшего выздоровления.

Серж внес машинку, заметив мимоходом, что та возвращается домой, щелкнул пальцами на странный эскиз над кроватью (нечто бесформенное, в высшей степени абстрактное).

– Работа Макса Эрнста. Без названия. Хотя легко догадаться, что это один из тех ангелов, которых он рисовал в тридцатые годы. Этого не закончил, но все равно хорош, нечего сказать. – Он постоял, посмотрел на картину, вздохнул, протяжно произнес: – Даааа, хорошо.

– Да, – сказал я.

Ангел был впечатляюще грозный, правда, он больше походил на хлопья грязной пены, или рыхлый поржавевший сугроб, или сгустки закатных грозовых облаков, а может, на сваренное в чане белье: рубашки, юбки, наволочки, носки – все вперемешку, и все покрасилось! Можно притвориться, что та яркая сизая полосочка – это небесная молния, которую скрученной в мыльных муках рукой сжимает ангел; но, признаюсь, если бы Шершнев не сказал, что это был ангел, мне бы никогда это в голову не пришло.

– Ну, вы вроде как устроились, – сказал Серж, – а я пошел за бензином… Надо снова ехать.

– Спасибо вам! Ни пуха ни пера!

– К черту!

Вот уже несколько дней я живу на втором этаже в розовой комнате (она становится розовой по вечерам); у меня поселился еще один стул, мне принесли тумбочку, к вечеру скапливаются чашки и кружки, утром я их выношу, подсовываю в гостиную, ставлю на поднос или прячу на подоконнике за занавеской; на полках я расставил книги, привезенные из Америки, Мари принесла свой маленький портрет, чуть больше медальона, я его поставил на тумбочку рядом с изголовьем и посматриваю (даже разговариваю так с ней). У меня есть пепельница из толстого стекла с медной ручкой в виде головы тигра; коробочка для канцелярских изделий; линейка, ножницы, клей и – много-много бумаги, целые коробки, они стоят повсюду, теперь места совсем мало, но, кажется, даже если комнату заполнить вещами доверху, простора в ней не убудет. Свет, вливаясь через окно, раздвигает стены, делает дверь прозрачной. Лежа с закрытыми глазами, вижу, как летят птицы и пчелы. В доме тонкие стены, предупредила Мари. Лежим обнявшись, курим, шепчемся…

Она права – тонкие стены: я слышу, как у себя ворочается мсье М., встает, идет в гостиную, закуривает, переставляет шахматные фигуры, я слышу, как звякает ложечка, скрипит тугая рукоятка на окне, он дергает раму на себя, чиркают кольца по карнизу – занавеска взлетает, он откашливается; по лестнице поднимается пани Шиманская, слышу, как они говорят, она собирает на поднос посуду, уносит вниз, возвращается, идет в конец коридора, открывает подсобную комнату, берет метелку и легко шуршит ею, затем еще звуки, она опять идет по коридору мимо, в гостиную, что-то делает, чем-то гремит, уходит вниз по лестнице; я улыбаюсь, открываю окно, закуриваю…

Альфред большую часть времени просиживает за своими бумагами, иногда в странном восторге он садится за клавесин и долго играет, перетекая из одной пьесы в другую; с закрытыми глазами я следую за ним, мне представляются комнаты, залы, помещения, наполненные людьми, картины и сцены; внезапно он перестает играть, встает и уходит курить, спускается вниз; я остаюсь в постели, закуриваю, думаю, музыка не отпускает, видения все еще сковывают мое воображение, трудно пошевелиться…