Виталий Науменко - Бедность, или Две девушки из богемы

лихорадочно покрывая своими машинописными литерами листы

А4 с обеих сторон. Когда лента истончалась до призрачной, он от-

брасывал ее и с нервическим возбуждением огромными чашками

глотал тяжелый чай, который в народе называют чифир.

После службы, приходя утром домой, он не ложился спать, пока не заканчивал правку. Отоспавшись, Семен снова брался за

листы, зачеркивал, рвал их, а в минуты невыносимого отчаяния

падал на палас, драл его, как кошки дерут когтями обои, и стонал

так, что залетный малютка-воробей вспархивал с форточки, чтобы

пересказать своим, какие они — люди.

Но мы не должны об этом знать, в нашем повествовании Семен —

личность цельная и заносчивая. Резонер, знающий ответы на все во-

просы, кремень. Особенно на фоне бесхребетного Ненашева, который

всегда пойдет, куда его поведут, и обязательно забудет обратную дорогу.

16

ЧЕМ ВРЕДЕН И ОПАСЕН АБОРТ

У Семена была идея, которую он очень ценил и за которую

держался. Он объяснял Сереже: «Понимаешь, эсер, мы живем в

таком месте, где до нас не было настоящей литературы. Мы первые.

Мы можем и должны создать миф этого места. Этот захолустный

город в наших руках превратится в экспонат, в Питер, понимаешь?»

— Мне ли не понять? — отвечал Сережа, проколотый очеред-

ным кактусом или переводя взгляд на унылый урбанистический

пейзаж в окне.

Семен с большим уважением относился к классику местной

литературы — Василию Старосельцину: он видел в нем искале-

ченного гопниками Габриэля Гарсиа Маркеса. (Всем известно, что

на Старосельцина напали хулиганы, смачно ударив его по голове

гирей, когда он поздней ночью решил прогуляться).

— Старосельцин сделал свое дело, — говорил Семен, — ве-

ликое дело, за которое и мы умрем или, может быть, тоже сойдем с

ума. Литература — это единственная вещь, придающая существо-

ванию человека смысл. Или иллюзию его. Да и вообще, главное в

литературе — это смысл, поэтому все абсурдисты, по существу, сволочи, они отнимают у нас последнее. Нет состояния, сравнимого

с одержимостью замыслом. Нет преступления страшнее, чем плохо

прописанная фраза. Если я перестану писать, я перестану жить как

полноценный мужик, то есть стану или алкашом, или бандитом, в

обоих случаях меня похоронят в мои тридцать, разница в наличии

почестей. И пускай меня даже не напечатает никто и никогда.

Семену легко было говорить — в отличие от романтичного и

нежного Сережи, в пятом классе Семен побывал в застенках КГБ.

Его вызвали во время урока и привезли к следователю.

— Ваш отец — Кацнельсон Мойр Сигизмундович? — спросил

следователь.

— Да.

— Введите Кацнельсона.

Нервный и красивый Кацнельсон поправлял пиджак, совал в

рот папиросы, которые не курил, и беспрестанно повторял бессмыс-

ленную фразу: «Я ничего не знаю за ресторан «Алмаз».

17

Следователь нахмурился и указал на Семена.

— Это ваше?

— Даже если мое, то не лепите оно ко мне.

— А как же декабрь 1973-го года? Или он выветрился у вас из

памяти?

— Декабрь — нет. Этот молодой человек — да. Его там не было.

Он еще пешком под стол ходил.

— То есть он заходил пешком под стол ресторана «Алмаз» и

выходил оттуда уже с деньгами? Вы передавали ему деньги? Или, может быть — шифрограммы?

— «Сёма, захвати две бутылки водки с подливкой, как мы при-

выкли» — это, по-вашему, шифрограмма? Нет, я же не говорю, что

вы высказались не в точку или это не смешно… Амалия Михайловна

любила мальчика. Да, мы обожали Сёмочку, но он с нами ничего

не обделывал.

Семёна настолько поразило это обвинение, вполне, впрочем, соответствующее его сладким годам, этот позор, павший на голову

отца – фарцовщика в последнем ряду, что он больше никогда не

виделся с ним. И стоило ему вспомнить фамилию «Кацнельсон», стоящую в паспорте, как клеймо, он впадал в прозу.

С первого курса филологического Семена выгнали за то, что

перед тем, как громко хлопнуть дверью, он бросил преподавателю:

«Вы ничего не понимаете в Гомере».

Вероятно, Гомер — и есть тот автор, из-за которого отчисляют.

Если бы Семен, хлопнув дверью, сказал: «Вы ничего не понимаете

в Гесиоде, Менандре и Еврипиде, Алкее и Архилохе», это бы сошло

ему с рук, но именно Гомер лишил его научной карьеры и уважения

в кругах, где делать резкие жесты не принято.

А беспечный Ненашев, знающий бедственную историю Семена