Стюарт О’Нэн - К западу от заката

Иногда приходил Голдвин и подсаживался к режиссеру, склоняясь к нему, как бы давая указания. Его настоящая фамилия была Голдфиш, «-вин» он уже сам придумал. Он был из тех, кто пришел еще до Тальберга, человеком практичным и безжалостным как гангстер. Скотт хотел поблагодарить его за предоставленную возможность, но не успел. На четвертый день съемок Голдвин с режиссером на глазах у Скотта дошли до перепалки, так что последний даже ушел с площадки. На следующее утро Скотта без объяснения причин уволили.

— Надо было предупредить тебя, — сказал Свони. — Режиссер тоже мой клиент.

— Ясно, — ответил Скотт. — Голдвин решил всех скопом…

Зарплата ожидалась только в субботу. Важных писем не приходило, неожиданных телеграмм тоже. Слишком давно он не платил Магде, так что пришлось взять «Форд» и снова поехать через бульвары Голливуд и Уилшир. Фрэнсис на «Понтиаке» ехала следом.

Оценщик вспомнил машину, но не имя Скотта, чему тот был только рад.

Фрэнсис ждала в машине с заведенным двигателем.

— Merci beaucoup, — сказал он.

— Mais bien sur, monsieur.

На какое-то время его спасли Джеральд и Сара. Скотт договорился с «Вассаром», что будет платить за обучение дочери по частям, как уже выплачивал ее долг за операцию, и все равно пришлось просить доктора Кэрролла об отсрочке на месяц, потом еще и еще, хотя мать Зельды докучала ему просьбами вернуть дочь домой. Скотт послал краткое содержание романа в «Колльерс». Если им понравятся первые шестьдесят страниц, ему заплатят пятнадцать тысяч. Пока же было слишком рано — Скотт только начал понимать Стара.

К ноябрю он почти довел роман до конца. Кое-что еще следовало отточить, но это можно было доделать и позже. Скотт готовился получить от редакции любое письмо и обещал себе не расстраиваться. Однако он не мог предположить, что отказ придет сразу.

Попробовал в «Пост». Отказали.

До этого Скотт надеялся, что продажа прав решит все его беды. «Эсквайр» принял рассказы, но предлагал за них так мало, что оплачивать счета было нечем. К кому еще обратиться? Хотя Скотт заставлял себя продолжать работу, по вечерам, когда Фрэнсис и Эрлин уходили, подступало одиночество, и в отчаянии он снова запил.

Спохватился он сам, позвонил доктору и вызвал медсестру прежде, чем успел наломать дров. Но сразу же после Дня благодарения, когда, казалось, беда миновала, в очередной раз сорвался: в приступе ярости разбил лампу, поссорился с сестрой и выставил ее за дверь. Женщина позвонила Шейле, которая приехала успокаивать Скотта Моцартом и томатным супом. А он, как капризный ребенок, запустил тарелкой в стену.

Сестра стояла в сторонке с уже бесполезным шприцем.

— Лили Шейл ее зовут. А она не сказала, что еврейка, а? Нет, конечно. Лили Шейл. Высочество из трущоб, трясла сиськами напоказ всему Лондону…

Скотт с хохотом показал, как, по его мнению, это выглядело, и убежал. Сестра встала в дверном проеме, но Скотт пихнул ее в ногу и стал рыться в столе в поисках пистолета. Шейла вызвала полицию. Пока патрульные под вой сирены добирались к ним по долине, Скотт заперся в ванной и проглотил упаковку снотворного.

Позже, придя в чувство и услышав, что вытворял, он пришел в ужас. Медсестра вернулась. Шейла — нет.

Скотт надеялся, что когда снова вернется к нормальной жизни, она простит его, но Шейла даже не брала трубку. По его просьбе Фрэнсис оставляла розы на ее крыльце, Скотт заказывал букеты, которые были ему не по карману, вкладывая их любимые стихи. Изо дня в день он ждал, что она позвонит или войдет в калитку. Но ничего не происходило, и Скотт стал бояться, что потерял ее безвозвратно.

Эрлин с Шейлой была согласна.

— Неудивительно, что она вас так отшивает. Вам бы сейчас ехать к ней домой и ждать на крылечке, пока она не вернется.

— Сомневаюсь, что она хочет меня видеть.

— А это уж пусть сама вам скажет. И что бы ни говорила, вы слушайте — и молчите. Как закончит, скажите, что вам жаль и что никогда такого больше не будет, только от чистого сердца. Если и это не поможет, тут уж ничего не поделаешь.

Рисковать надеждой Скотт не отважился. Эрлин не знала Шейлу так, как он. «Угробить жизнь», — сказала она тогда. Скотт мог бы поспорить, однако в глубине души, в презрении к самому себе, соглашался с этим.

«Мне нет прощения за то, через что тебе пришлось пройти из-за меня. — Никогда еще Скотт не выбирал слова так тщательно. — Совершенно очевидно, что в этот раз я не был просто пьян или вспылил. Это болезнь. Я воспользовался твоей добротой и великодушием. Ты так была со мной терпелива, Шейла, куда больше, чем я заслужил. Обещаю, что больше не потревожу тебя».