Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

— Я уже догадалась, — продолжала толстушка, — что влюбился он в тебя без памяти.

— Так уж и влюбился, — возразила Лариса Сергеевна, приятно взволнованная этими словами.

Она и сама чувствовала, что понравилась Ветлугину, как нравилась многим молодым людям, с которыми ходила в кино и на танцы. Однако по-настоящему в нее еще никто не был влюблен. А в глазах москвича, в его предупредительности было то, что заставляло сладко замирать сердце.

Лариса Сергеевна предполагала: человека более сердечного ей не найти. Женское чутье подсказало: он к тому же наивен, покладист. Да, Ветлугин во всех отношениях был прекрасной партией. Красивая учительница не спешила давать повод для объяснения, потому что продолжала восхищаться внешностью отца Никодима, огорчалась, что он священник. Если бы Ветлугин был хоть чуточку похож на него, то она не колебалась бы.

После паузы Валентина Петровна сказала с веселым оживлением:

— А я вчера с Колькой разговаривала.

— Ну?

— За хлебом пошла, а он стоит. — Валентина Петровна рассмеялась. — Днем стесняется подходить, а как стемнеет, храбрым становится.

— О чем же вы говорили?

— А! — Валентина Петровна взмахнула рукой. — Я всего два словечка сказала, а он, дурачок, разную чепуху молол.

Лариса Сергеевна подумала.

— В прошлом году, когда Анна Григорьевна болела, я в их классе уроки проводила. Он тогда мне умным и начитанным показался.

Валентина Петровна обрадованно кивнула и затараторила:

— Сельсоветовская библиотекарша — я сама это слышала — на все лады его расхваливала. Он, оказывается, даже Белинского читал.

Лариса Сергеевна виновато улыбнулась.

— Мы в педучилище проходили Белинского, а что — я уже позабыла.

— Я тоже этого не помню, — поддакнула Валентина Петровна.

Они поговорили еще немного и легли спать.

Вот уже несколько дней Галинин чувствовал себя скверно — просыпался с тяжелой головой, с ощущением какой-то тревоги; ходил будто чумной, тайком от Лизы ощупывал голову, гадал — начнется боль или обойдется. Головными болями он страдал с детства, считал их обычной мигренью. Во время приступов не мог ни есть, ни пить, ни курить — лежал, накрывшись с головой одеялом, и тихо постанывал. Продолжалась боль шесть или семь часов подряд, часто сопровождалась рвотой; кончалась так же внезапно, как и начиналась. Галинин уже давно относился к головной боли как к неизбежному, но всякий раз, когда сдавливало череп, думал: «Лучше сразу помереть, чем так страдать».

До недавних пор он был вполне доволен своей жизнью. После встречи с Ветлугиным понял, что, в сущности, одинок. Теперь он вспоминал все, о чем они мечтали, лежа в сырых, прокуренных блиндажах, в тесных избах или в каком-нибудь сарае на охапке сена. Ему нравилась открытая наивность Ветлугина, его честность, невосприимчивость к жестокости и прочим мерзостям, которые проявлялись в людях на фронте. С Ветлугиным было хорошо, и Галинину хотелось возродить ту душевную близость, которая существовала между ними. Каждый день он видел его — сосредоточенного, с красивым портфелем, и должен был признать, что Леха осуществил свои фронтовые мечты.

Часто приходила Рассоха, помогала Лизе по хозяйству. Когда в селе открыли церковь, она пошла посмотреть на попа, молодые лета которого вызвали пересуды, озадачили даже самых богомольных старух. Молодой священник говорил просто и понятно. Рассоху больше всего растрогали его слова о тяжелой женской доле. Он произнес их так проникновенно, что она всхлипнула. С этого дня Рассоха стала самой ревностной приверженкой отца Никодима.

Сегодня он ходил с ней соборовать больную. Вначале Галинин думал, что они идут к прихожанке. Оказалось — нет. Умиравшая от туберкулеза легких молодая женщина была атеисткой. Врачи уже ничем не могли помочь ей. Какая-то дальняя родственница предложила позвать попа. Родители больной, тоже атеисты, после недолгого колебания согласились.

— Полюбовница женатого, — доверительно сообщила о больной Рассоха и назвала фамилию этого человека — Квашнин.

«Квашнин, Квашнин», — повторил про себя Галинин и вспомнил сутуловатого прихожанина лет тридцати пяти, появившегося в церкви два или три месяца назад. Во время богослужения Квашнин всегда стоял на одном и том же месте, устремив на Галинина печальные, полные внутренней тревоги и надежды глаза. В облике этого человека было что-то неприкаянное, сиротское. С тонкой церковной свечи оплывал воск, падал на костлявые пальцы, но Квашнин, казалось, не чувствовал ожогов. «Как он верит. Как верит», — умиленно думал Галинин, исподтишка поглядывая на Квашнина.