Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

Закрою глаза и вижу наш двор: клены, тополя, две березки, совершенно одинаковые, похожие на близнецов-сестричек. Они были соединены широкой доской, положенной на приколоченные к стволам бруски, — получалась лавочка, на которой свободно размещались два, а если потесниться, то и три человека. Тень от листвы была такая густая, что даже в самые знойные дни на этой лавочке жара не ощущалась, а легкий шелест над головой рождал задумчивость и грусть. Наверное, именно поэтому обитательницы нашего двора, прежде чем войти в свои дома, отдыхали несколько минут под березками, поставив около себя тяжелые сумки с провизией: бросали рассеянные взгляды по сторонам или сидели, уставившись в одну точку.

Вижу дом Сорокиных с тремя окнами на фасаде — их окно было крайним справа. Я никогда не бывал в комнате Сорокиных, до сих пор не могу понять, как они, четыре пацана и двое взрослых, жили на десяти, максимум двенадцати, квадратных метрах. Мелкота спала вповалку на самодельном топчане, родители на полутораспальной железной кровати, а Ленька раскатывал себе на ночь на полу тюфяк. Обстановка в комнате Сорокиных была убогой — это я видел в окно, когда вызывал Леньку поиграть. Запомнился квадратный стол, накрытый протершейся клеенкой, расшатанные стулья с гнутыми спинками, облезлый комод, который давно следовало бы выбросить или сжечь. На стенах с отставшими обоями, в пятнах и подтеках, были цветные картинки и аляповато раскрашенные открытки с изображениями целующихся голубков, молодых мужчин с напомаженными волосами и томных женщин с душераздирающими надписями под пронзенными сердцами. Женщины на открытках казались мне потрясающе красивыми. Увидев пачку таких открыток у немого продавца, я попросил бабушку — мы шли куда-то — купить мне хоть одну, но она, кинув на них взгляд, пробормотала: «Безвкусица» — и даже не остановилась. Теперь я понимаю, что бабушка была права, а тогда очень огорчился. Разумеется, я не стал бы пришпиливать открытку ни над письменным столом, ни над диваном, на котором спал, — носил бы в школьном ранце и время от времени созерцал бы томную даму, может быть, сравнивал ее с Маней.

Дом, в котором жили мы — я, бабушка, мать, Петровы и Оглоблин, — был самым большим на нашем дворе. Над подъездом нависал козырек, на второй этаж вела широкая лестница, потолки в комнатах были высокие, полы паркетные. Поэтому наш дом считался роскошным.

Жили мы в тесноте, некоторые семьи неважно питались, но никто не сомневался: пройдет еще несколько лет, и жизнь улучшится. Да она уже и улучшалась: с каждым годом становилось все больше промышленных товаров, в продмагах можно было купить все то, что до недавнего времени продавалось только в торгсинах. Оглядываясь в прошлое, в предвоенные годы, я с удивлением обнаруживаю, какими крохами цивилизации довольствовались мы. Нашу жизнь определяло нечто большее, чем материальное благополучие. Мы жили с верой в будущее, имели ясную цель, ненавидели тех, кто толкал нас назад. И если бы не война… Она принесла на наш двор не только беды, голод, страдания — она искалечила души.

Двор пустел. Уходили скопом и поодиночке. Уходили хмельные и трезвые. Уходили под визг гармошек, под разноголосый плач, уходили и с шуточками, с напутствиями вернуться, если не с орденом, то хотя бы с медалью. Иногда наш двор напоминал вокзальный перрон: чемоданы, баулы, рюкзаки и просто мешки с веревочными лямками; разноцветные платья женщин; вертящаяся под ногами детвора; приглушенный плач, смех, выкрики, папиросный дым. Через час наступала тишина, и только окурки, обрывки газет, колбасные ошурки напоминали о том, что было. Появлялась Анна Федоровна, сметала мусор в одну кучу, грузила его на тачку, увозила и — все. И лишь в сердцах близких оставались боль и тревога о тех, кто покинул наш двор, и, может быть, навсегда.

Николай Иванович уходил в народное ополчение в сопровождении всей семьи. Рядом с ним твердо ступала жена, с другой стороны, чуть поотстав, нес на плече фанерный чемодан Ленька, позади шалила, бегая вперегонки, мелкота. Николай Иванович был под градусом, но держался молодцом — даже не покачнулся. Накануне он гулял допоздна: хмельным голосом выводил слова каких-то жалостливых песен. Пропев первый куплет, смолкал. Спустя минуту начинал петь сызнова, и всегда что-нибудь другое.

Ленькин отец низко кланялся всем, просил не поминать его лихом, даже мне сказал эти же слова. Анна Федоровна молчала с непроницаемым выражением на лице. Лишь вблизи ворот, словно бы спохватившись, она принялась голосить, но голосила как-то неестественно, без внутренней боли, как будто бы отдавала дань приличию. Никто ничего не сказал, но по лицам людей я понял: Ленькину мать осуждают.