Александр Семёнов - Редкие девушки Крыма

…где-то в степи, в чьём-то имении, А. П., будучи ещё гимназистом, стоял у одинокого колодца и глядел на своё изображение в воду. Пришла девочка лет пятнадцати за водой. Она так пленила собой будущего писателя, что он тут же обнял её и стал целовать. Затем оба они ещё долго простояли у колодца и смотрели молча в воду. Ему не хотелось уходить, а она совсем позабыла о своей воде. Об этом Чехов, уже будучи большим писателем, рассказывал Суворину, когда оба они разговорились на тему о параллельности токов и о любви с первого взгляда .

Стиль, насколько я мог судить, был так себе, взять хотя бы четырежды повторённую воду… Впрочем, моё ли дело придираться к стилю? – опомнился я, – неизвестно, что бы сам натворил. Но тема была интересна необычайно! Параллельность токов, любовь с первого взгляда – об этом стоит написать. Героем, разумеется, буду я, а девочка… Я стал воображать нашу встречу в степи. Колодец не нужен, не один я читал эти воспоминания. Просто сидим на траве, разговариваем. О чём? Придумаю позже. Солнце клонится к закату. Выгоревшие волосы, босые ноги. Поднимаемся, идём, взявшись за руки. Полынный ветер треплет лёгкое светлое платье. Куда идём? На берег, обрывистый и каменистый, но у самой воды блестит узкая песчаная полоса. Спускаемся: я впереди, она следом, осторожно, держась за мою ладонь. Шагнув на песок, снимаю её с камня, нежные руки лежат на моих плечах, грудь сквозь тонкую ткань касается лица, и никаких твёрдых чашек. Ставлю рядом, бретелька падает с плеча…

И здесь я остановился, поняв, что эта выдуманная девочка совсем не похожа на Таню.

Она не была ничьей копией, но всё-таки… черты Маши, Таниной двоюродной сестры, различались в ней больше остальных, а маленькие босые ноги, видимо, достались от Светланы, моей соседки с пятого этажа. Я попытался вернуться и переиграть всю историю с правильной героиней, но воображение не стерпело такого насилия над собой, взбунтовалось и замолкло.

И сразу появился вопрос: а зачем я всё это пишу? Когда говорило воображение, такие мелочи меня не занимали, я был как Портос: дерусь, потому что дерусь. Каждое написанное предложение само по себе являлось целью. А теперь задумался, что буду делать с написанным? Не посылать же в журнал? Рано ещё…

Так ничего и не решив, закрыл тетрадь и вернулся к воспоминаниям о Чехове.

Сегодня тоже обратился к ним, дочитал заметки Лидии Авиловой – и навсегда принял её сторону в заочном споре, кого же по-настоящему любил Чехов: Авилову или всё-таки Лику Мизинову, – затем вернулся к главе, написанной Буниным. Она была для меня словно намагничена, я не мог понять отчего: такие же буквы, слова, никаких изысков, наоборот всё довольно строго и без прикрас, а впечатление – особенное, иное. Эти страницы два года назад стали моей первой встречей с Буниным, я не знал тогда ни «Жизни Арсеньева» – название слышал, но соотносил его с автором «Дерсу Узала», – ни «Тёмных аллей», «Тени птицы», тем более стихотворений, и до «Господина из Сан-Франциско» мы в школе ещё не добрались…

Были здесь утешительные для меня строки:

Один писатель жаловался: «До слез стыдно, как слабо, плохо начал я писать!»

– Ах, что вы, что вы! – воскликнул он. – Это же чудесно – плохо начать! Поймите же, что, если у начинающего писателя сразу выходит все честь честью, ему крышка, пиши пропало!

И горячо стал доказывать, что рано и быстро созревают только люди способные, то есть не оригинальные, таланта, в сущности, лишенные, потому что способность равняется уменью приспособляться и «живет она легко», а талант мучится, ища проявления себя.

Но сейчас мне открылись другие:

Говоря о нем, даже талантливые люди порой берут неверный тон. Например, Елпатьевский: «Я встречал у Чехова людей добрых и мягких, нетребовательных и неповелительных, и его влекло к таким людям. Его всегда влекли к себе тихие долины с их мглой, туманными мечтами и тихими слезами…» Короленко характеризует его талант такими жалкими словами, как «простота и задушевность», приписывает ему «печаль о призраках». Одна из самых лучших статей о нем принадлежит Шестову, который называет его беспощаднейшим талантом.

Моим любимым рассказом Чехова был и до сих пор остаётся «Дом с мезонином». Время от времени увлекаюсь другими, думаю, что они лучше, но неизменно возвращаюсь в этот дом. Я уже тогда чувствовал, что он гораздо сложнее школьной схемы, которую нам преподносят: мечтательный художник, поэтически беспомощная Женя-Мисюсь, приземлённая Лида из вредности губит чужое счастье в промежутке между земскими выборами и диктовкой о вороне с кусочком сыра… Это было бы просто, как песня о соколе. Я не сомневался, что на самом деле художник влюблён в обеих, в Женю и Лиду разом. Он и впервые увидел их вместе, и, думая об одной, всякий раз перелетает мыслями на другую, они для него – словно два отражения несуществующей совершенной девушки. И он нравится обеим – оттого-то Лида дерзит ему и не может остановиться. Вот, например, Марина ко мне равнодушна и остановилась легко, а Лида не может и злится, в первую очередь, на себя. А художник ни разу о ней плохо не подумал, даже сгоряча не обозвал каким-нибудь сухарём, и дело тут не в одном лишь воспитании… Конечно, он выбрал Женю, доверчивую и по-детски расположенную к нему, но возможно ли это – разделить идеальную девушку пополам и быть счастливым с одной половиной? Не взвоешь ли от тоски по другой, недоступной? И, может быть, Лида, так властно ломающая чужие судьбы, на самом-то деле всё понимает и уберегает всех от куда больших разочарований?.. Неоднозначно, как сама жизнь, и правда беспощадно.