Наталья Галкина - Покровитель птиц

Складывая письмо, он подумал, что не случайно выбрал эту квартиру на Фонтанке: выходя из дома всякий раз видит он Аничков мост с четырьмя конными скульптурами, укрощение коня. Потом вспомнил, что Цветаева сравнивала жизнь с аравийским конем, запечатал конверт. Он никогда не писал и не говорил вслух таких вещей, оставляя их при себе. С улыбкой вспомнил он названия аллюров: иноходь, рысь, рысца, карьер, галоп, цыганская побежка. И названия мастей: игреневый, соловый, буланый, пегий, в яблоках, мухортый, вороной, сивый, саврасый, чалый, гнедая, наконец, и конь блед.

На сей раз это было письмо из будущего, одна из его страничек, завалявшаяся среди прочих бумажек:

«Вышеупомянутое письмо Клюзнера затерялось, приведено по памяти; на самом деле никто не помнит, как звали Розу. Может так, может иначе. „Роза пахнет розой, — писал Шекспир. — Хоть розой назови ее, хоть нет“. Вот всё лошадиное: тепло, любовь, нервность и спокойствие, всё было при ней, и пахла она собою, сборник запахов, начиная с лошадиного пота, навоза аккуратнейшего, животворившего всякое растение; а дыхание ее, как дыхание большинства травоядных, было благоуханно. Грива и хвост, любимые ветром, пахли ветром, искрами и почвой пахли подкованные копыта, они помнили подковавшего Розу (?) кузнеца, в сказках водившегося с не к ночи будь помянутым, но и оседлавшего его однажды победно. Именно розы встретят вас теперь на осиротевшем лужке клюзнеровского дома, где прежде встречали одуванчики да финский шиповник. На лбу лошади на фотографии белое пятно, лошадей с такой отметиной часто называли Звездочка. Но пятно большое, напоминает и цветок».

Шанталь шла по набережной Фонтанки. Солнце нагрело гранитные тумбы, решетку, плясали блики на легкой ряби речной. Процессию, двигающуюся ей навстречу от Подьяческой, она заметила издалека.

Мотыль с Толиком, впрягшиеся в низкую тележку, напоминавшую тележки вокзальных носильщиков, везли на тележке что-то вроде письменного стола. Сбоку припрыгивал карлик, несший на голове ящик, с другого боку Абгарка придерживал груз, сзади шел Клюзнер, должно быть, указывающий дорогу.

Как путники из задачника по математике, двигавшиеся из пункта А в пункт Б с разной скоростью, они остановились, встретившись неподалеку от пешеходного моста у театра; к тому моменту к процессии с грузом присоединился индеец, видимо, как всегда, шедший из гостей от серого дома с барельефами, где на мансарде обитавший акварелист Захаров учил его писать акварелью.

Остановились, Шанталь рассмотрела забавный странный предмет на четырех точеных ножках, на расстоянии показавшийся ей столом.

— Надо же! — воскликнула она. — Это маленький рояль? клавикорды? вирджинел?

— Это клавесин, — отвечал Клюзнер. — Я его только что купил.

— Вы умеете играть на клавесине? Любите экзотические старинные инструменты?

— Я умею играть на всем, у чего есть клавиши. А теперь я лишился рояля, на новый денег нет, так вот прикупил себе этого малютку.

— Что случилось с вашим роялем?

— Отобрали его у меня, — отвечал Клюзнер, — рояль был казенный, от Союза композиторов, а я, хоть и сам там как бывший фронтовик в рядах начальства состоял, с начальством разругался, сказал, что с такими сволочами в одной организации состоять не могу, билет свой композиторский им через комнату шваркнул, забрал свой кий из биллиардной и убыл, трахнув дверью.

— В недавние времена, — сказал Толик, — вы бы за такие фишки убыли в Магадан.

— А в нынешние, — отвечал Клюзнер, — у меня назавтра рояль увезли. В партийную организацию пришлось мне встать на учет, спасибо всем присутствующим, на кроватной фабрике. Там нас теперь партийных двое, сторож да я.

— Почему только двое?

— Мы недостойные, — отвечал Толик, — кто пьет, кто в психушке на учете, кто морально не дорос.