Наталья Галкина - Покровитель птиц

— Что скажете?

Гор думал, глядел в высокое августовское небо детскими навыкате голубыми глазами сквозь оптику толстых линз старых очков.

— Мне кажется, феномен не литературный, другого свойства. Может быть, личность человека, о котором тут написано, обладала такой силой, такой мощью, что преодолела все барьеры несходства, — вот мы и слышим любимый Клюзнером пушкинский ямб, возникший из неведомых сфер невидимого мира.

«Ты себе представить не можешь, — писал композитор Б. своему другу-музыканту, — как расстроила меня судьба книги о Клюзнере. Написана она была прекрасно, Ф. давал мне рукопись почитать; надо мне было, конечно же, не спросясь, ее отдать машинистке, скопировать, а потом хоть под чужим именем издать, — но уже в другом городе, здешний Музгиз был в курсе авторства, темы и т. д. Но я ничего не знал о том, что Ф. собирается уехать, эмигрировать за границу. А когда узнал, стал я его уговаривать отложить отъезд, дождаться выхода книги, ведь она была уже на выходе. Я не знаком близко с эмиграционной абракадаброй, но, возможно, отмалчиваясь, не объясняя, Ф. знал, что ничего уже ни отложить, ни отменить, ни изменить не властен, всё катилось число в число. И он уехал, а поскольку все уезжающие за рубеж считаются вроде как изменниками родины, законопослушное, полное патриотизма издательство тотчас приняло меры по спасению собственного реноме: набор был рассыпан, договор аннулирован, рукопись канула в Лету, испарилась. Я еще надеялся быстро найти кого-нибудь, кто напишет о Клюзнере свою книжку (а вдруг, думал я, мне представится и возможность связать их с Ф., тот кое-какие материалы согласится выслать, и так далее) — но не тут-то было; по разным причинам отказались все, к кому я обращался. И теперь к неисполняемым произведениям, отмененным концертам, сорванным афишам добавилась рассыпанная книга.

Что лишний раз показало мне: все наши намерения, какими благими они бы ни были, все наши усилия — ничто перед силой судьбы».

Каштан, превратившийся в солидное дерево, украшающийся вёснами свечками бело-розовых соцветий, а осенью зелеными колючими шариками каштанов своих, посажен был мужем Елены Эдуардом Трофимовым. И не надеялись, что вырастет; вырос.

Дубок, некогда посаженный Клюзнером, стоял основательный, крепенький, раскинув ветви, роняя оземь желуди. И когда каштаны и желуди соседствовали, весело было собирать их, как в детстве, запасать, неизвестно зачем.

А вот судьба любимой березы Хозяина сложилась иначе.

Она отличалась от большинства Комаровских берез, росших среди сосен, в теньке, в сырости, темноствольных, бело-серых; ее тонкое тело, розоватое, призрачное, светилось изнутри, хорошо было гладить ее по атласной коре; она словно явилась с другой широты или из века берестяных грамот вольных новгородцев. В третье лето после смерти Клюзнера в березу ударила молния, опалила верхушку. На следующее лето молния настигла дерево еще два раза, разряд возле самого дома напугал жителей его, сотряслась земля. В последнюю грозу береза, в третий раз пораженная ударом пророка Ильи, запылала. Начинался ветер, боялись верхового пожара, дачи поселка утопали в соснах, высушенных жарою, вызвали пожарных, сбили пламя, спилили березу, пошла она на дрова, смешалась с углем котла, напоследок прогрела дом.

Через полвека после обещания индейца прислать Клюзнеру внуков своих, чтобы они «станцевали ему птиц», у станций метро Санкт-Петербурга то там, то сям, стали появляться индейские музыканты и танцоры.

Началось это в непривычно теплый сентябрьский день в сердцевине нежданно-негаданно наставшего на нашей магаданской широте бабьего лета, который на широтах другого полушария называют «индейским летом». Несколько лет подряд возникали эти неправдоподобные фигуры; у большинства длинноволосые прически украшены были перьями, у одного надеты крылья, напоминал он написанного каким-нибудь крещеным индейцем ангела или сошедшего с неведомого полотна крылатого вестника времен колониального барокко.