Наталья Галкина: Корабль и другие истории

Эй, где там ваши Дон-Кихоты,
мельницы и ветряки?
Где там ваши мельники
и доброхоты?
Время перековывать
«было» в «прошло»,
время перемалывать
зло в добро!
Что-то мало верится
издалека,
что перемелется
и будет мука.
Все-то нам отламывались
не с руки
вот такие пироги,
такие пироги…
Сяду-сяду на пенек
да, говорит, и съем
самый лакомый пирожок,
пирожок ни с чем!
То ли такая у нас долгота,
заколдованное место,
то ли у нас опара не та,
то ли мы не из того теста!
Но самое время бы
за жернова,
а после — пекарь, колдуй!
у девичьих губ заметный едва
начинается
ветродуй.

Но самое время бы
под паруса,
флибустьер и конкистадор,
потому что он уже начался,
стокрыл, сторук и стодол!

Столько-то в час.
За столько-то метр.
Телеграмма:
«Буду сейчас, ветр»…
(Незамедлительно
начну строфы со слов:
«Я живу в Ветрограде
на тверди его островов…»
И за подписью
спешно поставлю: Р. S.
и легко отстрочу — мол, врывается в окна зюйд-вест…)
Ибо на обещанном
и ожидающемся
Страшном Суду
не в обвинительницы,
не в защитницы,
не в подзащитные,
не в соучастницы
и не в присяжные, —
в свидетельницы
пойду!
Разинули рты
вздыбили кудри и коней
взвихрили складки одежд
статуи
городского нашего ретро
и кричат
каменными
рыбьими
голосами:
ПОПУТНОГО ВЕТРА!
Разносится вдоль порталов по кварталам
гранитное контральто мортале.
А ветр уже гонит волны,
песню поет про дамбу
(музыка и слова собственные),
а ветр колошматит в стекла,
бьет локтями по крышам,
и жесть — послушные птицы,
свежие и ржавые птицы, —
летит вдоль продутых улиц
за бестией продувною.
А ветр хватает деревья
за руки, хвосты и гривы,
ломает черные ветки,
превращая их в сучья.
И многим уже не спится.
Спит Владычица Мышей,
смежив веки,
руки белые раскинув,
где вен реки;
золотистой канителью
перевитая подушка,
этой елочной нитью
женских праздничных волос;
на столе дежурит мышка,
умывается и шепчет,
белорозовый комочек
на границе тьмы и света,
пограничница-хвостунья,
востроглазая прохвостка…
Шут с Обломом строят в ванной
из платков, сапог и тряпок
надлежащее гнездо;
отдыхает в щах Изщейка,
разметавшись, спит Хозяин;
Мурзик, Босый и Мардарий
шастают по чердакам.
В горнице первоэтажной
под лоскутным одеялом
спит в извечном женском шлеме
космонавтка в папильотках —
Прекрасная Дворничиха.
Кудашечка и Тудашечка
слушают грохот жести
и от волнения пьют чай;
Жэка и Энзэ читают центральную «Правду»
Эрэс и Хабэ заняты макрамэ.
А поэту мешает ветер.
Навязывает свои ритмы.
Обрушивает свои стоны.
Пронизывает насквозь стены.
— Я — ветр! — кричит он. — Я ветр попутный! —
В доме становится неуютно.
Комната превращается в пещеру.
Кухня в бивак.
Кресло в буерак.
Ибо мой дом, моя крепость,
моя карточная нелепость,
построена на песке
и держится на волоске.
Снизу
ожидают нас грунтовые воды,
сейсмические осложнения,
опереточные аиды
и вулканические диориты;
сверху
машет нам хвостом комета Галлея,
сотрясает эфир астероид,
мчатся болиды и метеориты,
не исключаются ракеты дальнего действия
и дожди сомнительного состава,
а также циклоны и антициклоны;
на чердаках не без удовольствия лопаются
играя в стихию
трубы
центрального отопления;
сбоку…
о, эти соседские крики и сцены…
эта вечная музыка сквозь стены…
эти льющиеся веками детские слезы…
А у ветра настает маэстозо.
Он крепчает.
Громкость он уже набрал и голос поставил.
Стараясь сдуть нас с лица
планеты Земля.
Поэт зачеркивает строчку за строчкой.
Пьет воду,
Раскладывает пасьянс.
Включает транзистор.
Тщетно.
Бушующая природа
уже ворвалась!
Она провела ледяными руками
по мебели и обоям,
перелистала черновики,
поиграла с клавишами пишущей машинки,
растрепала поэту волосы
и плещется теперь в его венах.
И, мучительно ощущая толчки
увеличившегося сердца
поэт берет чистый лист бумаги
и послушно пишет на нем одно слово:
КОРАБЛЬ.

Природа связи — волновая;
Морским путем и я бегу.
Селиться тяга вековая
На берегу…
Из этих вод взошла на сушу
Живая трепетная тварь.
Река мою волнует душу,
Зовет, как встарь!
Вода, струящаяся мерно
У ног Ивана Крузенштерна,
Который бронзов и суров;
Здесь баржи нефтеналивные
Стоят — и корабли иные,
И мореплаватель в дорогу
Всегда готов!
К мостам, сводящимся успешно,
К словам, звучащим безутешно,
К монеткам, брошенным небрежно,
Я обращаю взор;
С несостоявшихся свиданий
На эти берега нас тянет,
Ведь мы с тобой — островитяне
С архейских пор!
Там и прощаться нам пристало
У водопада, у канала,
У Ойкумены на краю,
У обмелевшего залива,
У закипевшего бурливо
Ручья, полощущего иву,
И у фонтана, где стою.
Нева, одна из вен планеты,
И становая вена Леты —
Прибоя метр;
Возможность в плаванье пуститься,
Способность с легкостью проститься:
Попутный ветр!..
Люблю плавсредства без разбору,
Весло, кормило, руль и киль,
Буксир с чихающим мотором,
Трехмачтовую шхуну в штиль,
Все бригантины, баркентины,
Байдарку, крейсер и линкор,
Всех существующих флотилий
След на воде с архейских пор,
Люблю огни твои ночные,
Трехпалубный людской ковчег,
И пены кипень, и шальные
Моторки долгих русских рек;
Все корабельное устройство
И горизонт с водою сплошь,
И мореходное геройство,
В котором смысла ни на грош;
Несуществующие снасти,
Валы вне тверди или рвы,
Когда захлестывает счастье,
Как воды, с ног до головы!
И — только б плыть!
Островитянка,
Богиня миль и якорей,
Аборигенка, таитянка
Из колыбели всех морей…
Как мы шарахались когда-то
Изведав горечи всерьез
От губ ее солоноватых
Или солено-горьких слез!
Она влекла нас в эти дали,
Неведомые нам вполне,
И мы, признаться, припадали
К неутоляющей волне…
И все-то наши стогны, домы,
Обвод дворовый и дверной
Вдруг представлялись нам паромом
Над океанской глубиной.
Двор пребывал вполне на суше,
Вдали от порта и реки,
И у забот его насущных
Свои имелись маяки,
Свои подводные теченья,
А также створ и волнолом…
Но плыли — все, без исключенья,
И каждый бредил кораблем.