Наталья Галкина: Корабль и другие истории

У окон ходили.
С транзистором, с гитарой, с баяном.

У окон пели:
— Ну, и беда мне с этой Нинкою… — Аленушка, ау!
— Я тебя своей Аленушкой зову… — Ляля, туши лампу!
— Белая кофточка, тоненький стан,
Мой мимолетный роман. — Ленка, ну ты даешь!

Прекрасная Дворничиха не реагировала.
Во-первых, дело было привычное.
Во-вторых, ей голоса под окном не мешали.
«Пусть их», — думала она.
«Вот кобели», — думала она.
«И Валька-маляр туда же», — думала она.
В-третьих, она была занята.
Распустив рыжеватые кудри,
вынув из них бумажную розу,
умыв бледное лицо с золотыми конопушками,
сняв передник и серую куртку,
Надев халатик с голубой стеклянной брошкой
и алые тапочки,
напившись чаю с подушечками,
намазав щеки кремом «Весна»,
Прекрасная Дворничиха сидела,
подперев лицо руками
в глубокой задумчивости
перед консервной банкою,
в которой в лазоревой дали
плыл маленький прозрачный парусник,
белый и призрачный,
белесоватый, как туман,
таинственный, как подвенечная фата,
холодный, как саван,
лишенный теней, как крахмальные простыни,
недосягаемый, как облако,
и необъяснимый.

Прекрасная Дворничиха
думала о море,
о том, что морей много,
земля большая,
что есть моря теплые,
где дует теплый ветер,
Гоняет теплые волны,
у которых белые гребни.
И когда легла она спать,
снилось ей голубое,
на голубом белое,
на белом розовое.
Вроде, это была девушка
из пены морской…
И звали девушку не то Марина,
не то Маргарита,
не то Пелагея.
И была она конопатая, рыжеватая и узкоглазая.
Ни дать ни взять.

Скамеечки,
лавочки,
посиделок потачицы.
Скамеечки,
осторожно-окрашено,
что за место под солнышком!

Скамеечки,
вне дома пристанища,
продувные по реечке
лодочки
до неведомой пристани
под дождями и ливнями.

Скамеечки,
где на фото мы с маменькой,
где мы все были маленькие
с мячиком, с яблоком;
где курили мы в юности,
целовались и ссорились,
где сидели мы в зрелости,
отдыхая от горечи,
где приходится в старости
плыть из прошлого в прошлое.
Осторожно — окрашено.
Осторожно — окраплено.
Осторожно — поваплено.
Осторожно — отвержено.
Осторожно — отмеряно.

Скамеечки…
Вы на память не мечены,
вы на память не считаны,
одинаковы будто бы:
осторожно — опрошено,
осторожно — оплакано,
осторожно — обрящено.

Скамеечки!
Лодки местного плаванья,
многоместные, белые,
голубые, зеленые,
в холода закаленные,
оговорены набело
и обкурены начерно.
Холостые, семейные,
городские, скамейные,
бесприютные в горести
и без крова на радостях,
одиночества праздники
или призраки общества,
где под пыткою памяти,
перед дыбою опыта
повторяю, как заповедь:
я люблю тебя все-таки!
Над травою забвения
и под древом познания,
пред рекою последнею
с берегами молочными:
я люблю тебя засветло,
я люблю тебя затемно,
неотступно, безвременно,
беспричинно, безоблачно.

И летит над скамейками
сумасшедшее дерево,
улетает за птицами
в легендарную Африку,
в лапидарную Африку.
То ли древо без имени,
то ли клен опрометчивый,
то ли просто метафора,
озаренная осенью.
И летят над скамейками
листья с желтыми крыльями,
облака запредельные
и листы календарные
с нашумевшими птицами.

Скамеечки…

Вот и в нашем-то дворе
все путем:
тут на лавочках-то бабушки
из до-того в потом.
Общаются,
совещаются,
размещаются,
прощаются.
Не сидится им в квартире,
в комнатах покоя нет,
и лепечут все четыре
незатейливый квартет.

Первую зовут Жэка — Жанетта Климентьевна.
Вторую зовут Энзэ — Надежда Зиновьевна.
Третью зовут Эрэс — Роксана Степановна.
Четвертую зовут Хабэ — Харитина Борисовна.

— Вы представляете? — Я представляю.
— Вы понимаете? — Я понимаю.
— Да как же это он сгорел? — Почти дотла!
— Да что вы! — Слышали? — Не поняла.
— Вчера купили плюш; иду; Хабэ и говорит…
— Энзэ, пожарные в порту, а он горит!
— Да как же это? — Ах, Эрэс, пожар и есть пожар.
— Вредительство опять, Жэка. — Халатность. — Недосмотр.
— Вчера показывали фильм. Я плакала. А вы?
— А я варила конфитюр из айвы.
— А мне, Энзэ, сказал Вэбэ, что затонул корабль.
— Как затонул? — Так затонул. — А как же моряки?
— Хабэ, Хабэ, где брали вы сардины и снетки?
— На дне. — В огне. — А я, Энзэ, я слышала не так:
Сначала врезался он в мост, потом он сбил маяк.
Он разломался пополам.
Дэдэ там был и видел сам.
— Горел? — Тонул. — В огне? — В воде.
— А кардамон купили где?
— Да неужели же вы в джем кладете кардамон?
— Его и одного его. — А я вишневый лист.
— Один вишневый лист и все?
— Гвоздику, барбарис,
Мускат, корицу и анис.
А без того я джем не ем!
А без того и джем не джем.
Он без того и без сего
Ни то, ни се.
— Мне позвонил вчера Гэвэ, еще я не спала.
Сказал, что крейсер затонул, — столкнулся с ним линкор,
И что подлодка… — Подо что? — На. Что на дно пошла.
— Она и ходит-то по дну. — Кошмар! — Не поняла.
— Эрэс, я вспомнила, не так, он просто сел на мель.
— Кто? — Теплоход. — А как же мост? — Мост сломан. — Ужас! — Страсть!
— И ремонтируют маяк и разводную часть.
Уже два дня, два целых дня его им не свести.
— Вредительство! — Халатность. — Ох, без двадцатипяти!
— Да нет, Хабэ, без десяти. — Вот. Полчаса, Эрэс.
— Должно быть, этот ваш линкор… — Вот так у них всегда!
— Должно быть, этот крейсер ваш и врезался туда.
— Вчера купила я поплин. — А как же капитан?
— Я тоже видела фланель. — Валялся в стельку пьян.
— Я — за сухой закон! — А я купила креп-жоржет.
— Теперь мадапалама нет. — Теперь непьющих нет.
— Ой, мне пора! — За три двора.
— Пойду пройдусь. — Белья гора.
— Еще мне суп. — А мне щенка.
— Пора. — Пойду! — Привет. — Пока!
— Эрэс. — Хабэ! — Энзэ?.. — Жэка.