Элизабет Говард - Смятение [litres]

В поезде ее лицо вспоминалось ему до мельчайших подробностей, хотя (довольно забавно) он не мог нарисовать ее по памяти. Но он знал, как круто загибаются в ее веках ресницы над глазами (но заодно и то, как отличаются эти глаза один от другого), как подбираются ее скулы прямо к верхней кромке ушей, что делает ее лицо заостренным, как под острым углом расходятся у нее брови, становясь похожими на легкие навесы над глазами, как спадают у нее волосы с вдовьего мыска, который, к ее огорчению, у нее чуть сдвинут в сторону, но, как успокаивал он ее, это имело бы значение, только если б ей случилось жить в шестнадцатом веке, как закусывала она нижнюю губу, когда задумывалась, и, самое главное, какой необычайный контраст составляло ее лицо, если смотреть на него в фас, с ее же профилем, на котором царил крупный, похожий на клюв нос. Лицо в фас не давало представления о размерах носа (свои профили она терпеть не могла), но тем интереснее было рисовать ее в три четверти. Ему нравилась ее внешность, и, хотя она и оказалась созданием более сложным, нежели он считал поначалу, он был доволен, что женился на ней.

То, что он оставил ее в больнице, Луиза восприняла довольно нервно. В прошлый раз, когда он поступил так, все вокруг были ужасными, что было ничуть не лучше, чем сами боли. Но эта больница оказалась совсем не такой. Ее провели в пустую комнатку, где не было ничего, кроме высокой кровати, подставки для мытья, маленького столика рядом с нею, стула и небольшого гардероба для одежды. Ей предложили раздеться и лечь в постель. После этого к ней наведались друг за другом разные люди: санитарка – померить у нее температуру и давление, анестезиолог, спросивший, есть ли у нее искусственные зубы, и, наконец, медсестра, бывшая одновременно грозной и ободряющей.

– Извините, что приходится вечером поморить вас голодом, – сказала она. – Но мистер Фаркер оперирует в восемь утра. Чего бы мне от вас сейчас хотелось, так это того, чтобы хорошенько выспались ночью. Если вам что-нибудь понадобится – звоните в колокольчик.

– Операция займет много времени?

– О нет. Все очень быстро. После нее горло у вас будут побаливать, но это скоро пройдет.

Когда медсестра ушла, Луиза лежала и вслушивалась в отдаленное уличное движение на Тоттенхем-Корт-роуд. Она больше не нервничала. Здешние сестры выглядели добрыми и расторопными, а что до операции, то она ее не заботила. Ее, судя по ощущениям, не очень-то заботило даже то, если она умрет от нее. С того самого дня, когда она узнала о смерти Хьюго, она чувствовала, что слегка сошла с ума: словно бы попросту невозможно было отвечать за себя самое, – так что, если очень дорогой врач убил бы ее по ошибке, она просто освободилась бы от бесконечных усилий притворяться кем-то, у кого имеются интересы, мнения и чувства. Притворство у нее получалось весьма здорово, оно же в конечном счете было актерской игрой, тем, что становилось ее второю натурой, и уже особого смысла не имело, но это требовало усилий, а потому она постоянно ощущала усталость.

Она так и не простила Майклу уничтоженного письма Хьюго, но по мере того, как текли недели в гостинице «Стэйшн», она успела убедиться, что он, Майкл, не имеет абсолютно никакого понятия, что это значило для нее, он, хотя и совершил этот ужасный поступок, вовсе не понимал, насколько тот был ужасен, что в какой-то мере часть вины с него снимало… и позволило ей понять, что ее возмущение неразумно. Но когда она поняла, что больше не увидит Хьюго никогда, что никогда уже не будет еще одного письма от него, тогда, замкнутая в своем горе, она разъярилась на Майкла, приписывая свершившееся зло его недостойному поступку. Открыто ничего этого она не выказывала: то была ее тайная жизнь, он же не рассказывал ей ничего – он не рассказал ей про Хьюго, яснее ясного, что он таки видел ту газету, пусть и не в день, когда та вышла. Ее уже тошнило от его попыток всячески оправдать Ци, и, когда однажды он принялся уверять ее, что сожалеет, что не рассказал ей про Хьюго, она оборвала его, заявив, что не желает никогда в жизни говорить с ним о Хьюго. И в Хаттон больше она тоже не поедет, прибавила Луиза. Он воспринял ее осуждение с поразительной кротостью, однако в постели продолжал вести себя так, словно все было по-прежнему.

Когда она узнала, что Хьюго мертв, после первых ужасных дней (когда Полли с Клэри обе были по-настоящему добры к ней, Полли вот в тот первый вечер проплакала едва ли не столько же, сколько и она сама), то вышла из этого бессердечной, словно бы в прямом смысле слова утратила свое сердце. От этого для нее одно казалось очень похожим на другое: она не в силах была оценить что-либо более значимое, чем занимательный вечер или флиртующие с ней мужчины. А потому, когда в один прекрасный день в ее доме появился получивший увольнительную Рори и ясно дал понять, как сильно он жаждал ее с самой их первой встречи после ее болезни, она без зазрения совести легла с ним в постель. Выяснилось к тому же, что если по-настоящему не заботиться ни о чем, кроме разве что легкого удовлетворения от того, что тебя обожают и тебе уделяют внимание, то ведешь себя лучше на постельной стороне жизни, как она выражалась. Рори же еще и тем привлекал, что ничего не знал про Хьюго, если вообще хоть что-то знал про нее. Еще он, похоже, не замечал, что она играет. Несколько месяцев она изображала из себя кого-то, у кого восхитительный роман с лихим, смелым молодым человеком, который, без сомнения, забавлял ее. Они не могли встречаться часто (и обычно встречи не были долгими), а потом, вскоре после ночи, проведенной ею в квартире его приятеля, она встретила в клубе Художественного театра девушку, которая спросила, верно ли то, что Луиза знакома с Рори Андерсоном.