Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

Наконец самолет пошел на снижение и накренился.

Митуха пронизала дрожь от какого-то саднящего чувства. Он тревожно смотрел на огромное серебристое крыло, разлинованное рядами заклепок, и на зеленую, накренившуюся под крылом, глубоко внизу, землю.

Ivan HUDEC, 1985

Čierne diery

© Ivan Hudec, 1985

Перевод И. Ивановой

Эх, разбить бы кому физиономию — руки просто чешутся! Смирения у меня и в помине не осталось. Честное слово.

Узнал я, что скоро сыграю в ящик. Да-да, именно так, точнее и сказать трудно — околею, отброшу сандалии, дристну Люциферу в котел и заодно толкнусь в тесные Петровы ворота райского заведения. Все это слова, метафоры, конечно. Про меня скажут: жил-был Иван, живет да поживает. Скажут, абы сказать, потому что очень скоро это станет неправдой.

Ни оглянуться не успеешь, ни задуматься, и на́ тебе — новая забота (чтоб ей провалиться!): привыкай к мысли о смерти.

Был у меня старый приятель — господи, и давно же это было, — старый он был не потому, что дружили долго, старый он был годами. Донимал меня этот приятель разговорами о смерти… Ни за что не хотел смириться с ней. Заболел он, голос потерял, хрипел только — целый месяц тянулось такое, потом и вовсе лишь губами шевелил. Решился он на операцию, понадеявшись, что с трубкой через дырку в горле полегче будет дышать (вышло, однако, так, что, встав с операционного стола, вскорости оказался он на столе в мертвецкой), в общем, понимал, конечно, что жизнь идет под уклон, лучше ему уже не станет, а в итоге — конец. «Если смерть — это конец», — и он поднимал указательный палец, словно небо в задницу тыкал: ну-ка пошевелись, какое ты там — живое еще?

Ах, черт! Вот позорище-то будет, если я ничего не придумаю, — и я метался, советовался, день, два и три, а все впустую. Как так? А вот так: ничего — и все тут.

Ну и ладно.

На четвертый день я потерял надежду. И вдруг откуда ни возьмись из толпы на Центральном рынке выкатывается навстречу мне Мишо!

Мишо! Какое везение! Я вцепился в него — словно утопающий за соломинку. Он даже испугался — всячески стал отговариваться, пробовал улизнуть, торил дорожку словами, казалось, аж на другую половину земного шара. В конце концов зашли мы в погребок, мне даже не пришлось тащить туда Мишо за рукав. И вот мы сидим, согревая ладонями стаканы с бочковым вином.

Я истово обхаживал его со всех четырех, а то и больше, сторон света, хотя чего было особенно подлизываться — все-все, случившееся с Мишо, была чистая правда. Он ведь пережил свою смерть. Первую покамест. Как иначе выразиться, если последующая будет уже другая? И вообще их может быть несколько, смертей. Теоретически, разумеется.

И что ж это я до сих пор не вспомнил о Мишо! Сэкономил бы по крайней мере три дня нервотрепки. А ведь сколько Мишо о себе разорялся, трубил о своей смерти на всех перекрестках. А я его начисто упустил из виду!

Зато теперь я притащил Мишо в самый лучший погребок с молодым суперкласс рислингом и наставил свои уши перископом, выкрутив его до предела. Надо же, совсем иначе представляется тот же случай, если смотреть на него вблизи, особливо когда тебя за живое заденет!

— Пока на своей шкуре не попробуешь — не поймешь, что это за передряга; кто не верит, советую попытать, — пространно начал Мишо. — Понимаешь, я терпеть не могу свадеб, даже если б речь шла о моей собственной. — (Этого я за ним не знал.)

— Возил я свадебных гостей. Сын моего друга второй раз женился на своей же собственной первой крокодилице, едва успев послать к матери ту, с которой сочетался после развода. — (Об этом я знал.)

— И к этой крокодилице, то бишь невесте, на «репете»-свадьбу заявился хахаль, она с ним хороводилась после развода, вкушала прелести семейной жизни по второму кругу, так сказать, и хахаль этот надумал учинить скандал. К тому времени он порядком нагрузился, и в голове у него заиграло, хотя вообще-то, по трезвянке, она у него была пуста, словно выметенная, против света даже тени не отбрасывала. Мне говорят — давай увози его, порадеем человечку. Он дальше своего носа ничего и не видел уже. Мы его сграбастали, запихали ко мне в машину. Я пожалел несчастного трутня, его чернильную душу, выжал из него даже адрес его новой мухоловки…

Все это я слыхал от Мишо сотни раз, мне не терпелось, чтоб он поскорей добрался до сути, до самого для меня важного! И тут я смутно заподозрил, что Мишо умышленно растягивает свою историю, выдает ее по щепотке, будто шафранную приправу, не только потому, что здорово заездил свою пластинку, но и потому, что его мучит жажда и хочется еще рислинга. Я треснул по хлипкому дощатому столику новой бутылкой, выждал, пока Мишо, дрогнув кадыком, сглотнет слюну, набежавшую при виде вина, и тогда совсем легонько, эдак нежно пнул сторожевого пса в Мишином мозгу. От всех его введений, дополнений, уточнений меня уже мутило, а Мишо все рассусоливал, низал факты, будто детскую сказку рассказывал: «В некотором царстве, в некотором государстве… то ли было, то ли не было, а кабы было, да быть не могло, ничего б не помогло, если не верите, возьмите да проверьте…» Тянул резину, в общем.