Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

Такие же чувства охватили меня и сейчас. Собственное тело ощущалось удивительно интенсивно и сконцентрированно, я испытывал как бы абсолютное равновесие. Казалось, поставь меня на кончик иглы под небесами, выше самых высоких точек города, и я, стоя надо всем, как канатоходец, на одной ноге, не дрогну ни одним мускулом, глазом не моргну. Да чего там — в душе жилочка не дрогнула бы! Ни намека на испуг, ни дрожи, ни тени колебаний!

Потом стали нарастать неприятные звуки; густой гул сотрясал тоннель изнутри; вскоре, однако, скрежет, визг и завывание пронзительного ветра прекратились, раздался мелодичный звон колокольчиков, а вместе с ним и приближающееся женское пение. Песня? Нет, плач! Но не горестный, отчаянный и безнадежный, скорее взволнованный, прерываемый оханьем и тихими всхлипами, а также сдержанными вскриками. Эта ария доносилась из конца длинного тоннеля, а точнее сказать — колодца, на дне которого мерцал вход в неведомый мир.

Эти звуки сопровождали густые, неестественно отчетливые, насыщенные и агрессивные объемные цвета. Быть может, я не очень ясно выражаюсь, но ни прежде, ни после я таких интенсивных красок не встречал. Я увидел лошадь Сальвадора Дали, но ни она, ни другие довольно-таки причудливые фигуры не внушали ни страха, ни беспокойства. Сначала, во всяком случае. Да, я забыл сказать про музыку. Представьте себе, что вас застигли в чужом саду звуки серенады Альжбете, то бишь песни Элизе [32] «Послание к Элизе» Бетховена. , или проникновенный женский голос, напевающий колыбельную, и вы не подберете для него иного сравнения, как трепет паутины с каплями росы ранним солнечным утром. Все поры моего тела воспринимали какое-то легкое колебание, лицо овевал приятный полуденный ветерок. В воздухе носились запахи фиалок, ландышей и грецкого ореха, другие запахи не берусь назвать, но они были мне знакомы. Во рту и в желудке возникало и с некоторыми перерывами повторялось с новой силой ощущение утоляемой жажды. В это время я не летел и не парил в свободном падении или на дельтаплане, но и не сидел, и не лежал, и не стоял, а как-то торчал в пространстве, и вокруг совершалось какое-то умеренное движение, словно только для того, чтобы я воспринимал себя.

Итак, падать я перестал, но по инерции, что ли, приближался к выходу из длинного-предлинного тоннеля. Оглянувшись, в другом конце его я увидел лицо мамы, но узнал ее только по голосу, звавшему меня назад. Голос звучал настойчиво, но неодолимая сила отвлекла меня, на мгновение я остро почувствовал свое тело, все, целиком — обнаженные очаги мысли в голове, кончики пальцев, грудь, низ живота, бедра и всю кожу, — как весомый плащ, который можно снять.

Потом все изменилось. Приятные ощущения, интенсивность которых я попытался вам описать, уступили место тревоге, точнее — неуверенности. Повеяло теплом и прохладой, словно надо мной проплывали тучки и то открывали, то заслоняли собой солнце, причем перемежающиеся потоки тепла и прохлады были очень различимы. Вокруг потемнело, кожа и обоняние почувствовали влажность воздуха. Зашумела вода, плеск ее отдавался гулким отзвуком, будто в пещере. По легкому ветерку лицом и тылом рук я угадывал движение. Меня покачивало, как рыболова, стоящего на пароме. Раздались удары водяных капель.

Посветлело — так же неспешно, как перед этим стемнело.

Я увидел себя среди удивительной природы, пронизанной сочными красками, очертания ее колебались, а панорама не имела пределов, теряясь в бесконечности; вокруг росли плауны и хвощи, пальмы, цвели вишни, огромные кроваво-красные розы и лотосы. Вдали на горизонте пылали ослепительные оранжевые зори, и я сразу понял всю значительность этого рубежа — горизонта то есть. Ко мне вернулись приятные вкусовые ощущения. Меня залило блаженное чувство, страстно захотелось распахнуть объятья земле или обратить их к небу и вознести благодарность… Меня пронизало покоем, и внезапно, вдруг, без всякого перехода, я очутился в собственной жизни. Совсем маленьким мальчиком, затем юношей и взрослым мужчиной. Я видел фильм про себя. Меня охватывали злобные порывы, желание обидеть мать, собаку, сестру, почтальоншу, и главное — совершенно беспричинно, совсем как в раннем детстве. Я попеременно переживал очень разные побуждения — добрые и злые, совершал добросердечные и низкие поступки, наблюдая при этом за собой со стороны, и либо одобрял свои действия и оправдывал их, либо хмурился или улыбался. Как сторонний наблюдатель, я по большей части объяснял их усталостью, чувством голода, болью, пресыщенностью, любопытством или необходимостью. И почти не было поступков, толчком для которых послужили каприз или игра фантазии…