Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

— Ja, ja… — сказал он. — Ich gehe schon [8] Да, да… Иду, иду (нем.) .

Он говорил еще что-то, показывая на портфель и на настил под коровами.

Бета не понимала ни слова. Не знала, что в портфеле обмундирование.

Униформа еще может понадобиться, толковал он ей, ведь фронт — дело ненадежное. Сегодня тут, завтра — там. Его оружие лежит под настилом. Он все побросал туда. Солдаты ничего не найдут.

Бета слушала и ничего не понимала. Ей запало только, что он все показывает куда-то вниз, на доски под коровами.

— Wo ist Herr Ingenieur?.. [9] Где господин инженер?.. (нем.)

— Инженер? Этот пес паршивый?

— Ja, ja. Das ist ein sehr guter Mensch!.. [10] Да, да. Это очень хороший человек!.. (нем.)

— Солдаты отвели его в комендатуру.

— Ja? Zur Ortskommandantur? [11] Да? В местную комендатуру? (нем.)

— Гут, — ответила Бета, — гут!

Калкбреннер, томимый страхом за себя и за инженера Митуха, нашел в темноте ее руку, пожал около запястья, сказал еще что-то, выбежал из конюшни, и Бета смогла лишь различить в темноте, как белые штаны метнулись к сараю и оттуда в сад. Она облегченно вздохнула и поспешила на кухню к детям.

На молчанских полях темень. Бархатистая темень, гулкая от далекой канонады.

Партизаны — Порубский и Мезей на одном берегу, Зубак и Станко — на другом — лежали на земле у моста и прислушивались к тяжелым шагам немецких часовых, Фоллена и Виллиха, расхаживавших по мосту.

Фоллен и Виллих сходились на середине моста, поворачивали назад, в конце моста каждый некоторое время стоял, потом маршрут повторялся.

Партизаны молча считали до двух тысяч.

У дороги в Рачаны лежали на земле Гришка и Микулаш, тоже считали, слушали, смотрели на высокие бетонные надолбы, чернеющие на фоне серого неба.

Порубский лежал на мокрой, раскисшей пашне, его бил озноб от холода и страха, руки на холодной земле тряслись.

Фоллен и Виллих сошлись на середине моста, остановились.

Речка шумела и бурлила.

— Не-ет, — услышал Порубский голос одного из часовых. — Не-ет!

Фоллен и Виллих вели беседу.

— В четыре смена.

— Кто придет?

— Муттек и Пауэр.

Порубский и Мезей поползли к обгоревшему остову шталевского «мерседеса».

Фоллен и Виллих разошлись и зашагали к противоположным концам моста.

У Порубского до боли пересохло в горле. Перепачканной в глине рукой он коснулся Мезея.

Часовые остановились на концах моста, развернулись. Фоллен, сделав шаг, остановился.

— Wer da? Halt! [12] Кто идет? Стой! (нем.)

И больше уже никто не подал голоса, слышался только шум борьбы и судорожное дыхание шестерых людей. В речке рокотала и бурлила вода, вдали, на железнодорожных путях, трещали шпалы, в воздухе стоял гул отдаленной канонады.

Адам Митух ехал проселком в глубокой выемке, глядя прямо перед собой на лошадей. Красавцы, вороной масти, спины лоснятся даже в такую темень, не спеша переступают копытами, покачивая крупом. Адам очень любил их. Тот немец, вспомнил он Калкбреннера, знает толк в лошадях. Так и слышишь: «Ach, schöne Pferde! Herrlich!» [13] Хороши кони! Красота! (нем.) Хороший немец, такого обидеть грех. Буду кружить по полям, думал он, в случае чего примусь для виду боронить, хоть бы и по невспаханному, или схоронюсь в Пустой Роще. Только бы немцы убрались восвояси! Как там дома?.. Потом вспомнилось, что брат-инженер, провожая его, обещал позаботиться обо всех — о матери, о жене и детях… Адам немного успокоился. Широкой полосой по всему южному горизонту грохотал, гремел фронт. Так говаривал Калкбреннер у Митухов, вслушиваясь в далекий орудийный гул и разрывы бомб. «Грохочет, гремит фронт!» — скажет, бывало. Или: «Бомбы, массированный налет, там уж бьют сплошняком, неизвестно, где кого накроет». Однажды он сказал старой глухой Митуховой, матери Адама: «Ja, ja, das ist Bombenteppich!» [14] Да, да, это ковровая бомбежка! (нем.) «Погоди, ужо придет рус!» — ответила ему на это Митухова. «Да, да, рус!» — подтвердил Калкбреннер и засмеялся. Бомбентеппих, ковровая бомбежка, подумал Адам, того гляди будет вам и бомбеншлайер [15] Schleier — пелена, покров (нем.) ; здесь: саван. … Адам Митух, медленно продвигаясь по полевой дороге, вдруг услышал со стороны Боровцев и Адамовцев, как трещат затверделые шпалы, надсадно стонет паровоз; с ужасом вслушивался он в раскатистые взрывы с той стороны, где мост и железнодорожные стрелки. Рушат все подчистую. Сволочи!.. Но сквозь ужас пробивалась и робкая радость, что скоро всему этому придет конец. По сараям, хлевам и амбарам уже не будут шнырять чужаки, не знающие, как и пшеница-то растет. Прогонят немцев, а вместе с ними канет и всяческая скверна, врунов и прохвостов вышвырнут на свалку, человеку станет легче дышать. Никто не будет за тобой шпионить — что сказал да что подумал, — ох, и тяжкое было времечко!.. Он повеселел. Повозка двигалась себе потихоньку, только борона позвякивала петлями да звеньями. Немец боится русских, боится фронта…