Роберт Уоррен - Рассказы [Компиляция]

— Ты только посмотри на мои глаза. — Он наклонился к зеркалу. — Сразу видно, что у меня болит голова.

— Покопаешь — и голова пройдет.

Он нашел в углу большого орехового гардероба пару вельветовых штанов и фуфайку, оделся. С минуту разглядывал ворох постельного белья, из которого выпростались на подушку пряди светлых волос.

— А ты вставать не собираешься? — спросил он. — Я бы не прочь позавтракать.

— Разожги плиту.

Он неторопливо огляделся, стоя посреди комнаты, потом опустился на колени и заглянул под кровать. Случайно дотронулся до голубого платья, которое валялось у кровати, и поднял его. Под ним оказались домашние тапочки.

— Ты мои тапочки накрыла, — сказал он, протягивая ей большой волосатой рукой небесно-голубое платье. — Вечно пилишь меня, когда я вещи не вешаю, а сама на пол бросаешь. На мои тапочки.

— Хм, — сказал голос, — а кто виноват, что я его вчера ночью сбросила?

— Хм, — сказал он, сунул ноги в тапочки и вышел из комнаты.

Когда он вернулся из сада с пучком свежих, влажных листьев салата, она стояла у плиты и бросала на сковороду ломтики ветчины. На ней было зеленое хлопчатобумажное платье. Нечесаные волосы, желтые в свете солнечных лучей, врывающихся в окна кухни, беспорядочно рассыпались по жесткой после крахмала зеленой ткани. На босых ногах — грязные полуботинки из оленьей кожи, за которыми волочились развязанные шнурки. Он нагнулся над раковиной, перемыл один за другим листья и разложил на полотенце сохнуть. Она немного постояла рядом, наблюдая, — худая, даже тощая, ростом почти с него; потом обернулась к плите, держа в руке миску с яйцами.

Когда все было готово, они разложили еду на блюда и отнесли в столовую; из открытых окон лилось яркое солнце, освещая полнейший разгром. Стулья разбрелись по всей комнате, один валялся на боку. На тарелках сохли остатки сандвичей с анчоусами, над ними без особого интереса жужжала муха. Стаканы всех форм и размеров загромождали буфет, каминную полку и шероховатую каменную плиту перед погасшим камином.

— О боже! — выдохнула она, держа в руке блюдо с ветчиной. — Господи, и зачем только люди устраивают вечеринки?

Нервными, угловатыми движениями она опустила блюдо, отодвинула с одного края стола грязную посуду и поставила две тарелки.

Она ела с жадностью, он — медленно, с вялой неохотой. Во время еды она то и дело окидывала комнату обиженным, возмущенным взглядом.

— Больше никаких вечеринок, — наконец произнесла она.

— Я только за, — сказал он.

— Такой бардак наутро.

Он посмотрел вокруг с некоторым удивлением.

— Можно каких-нибудь новых друзей завести. Каких-нибудь благородных леди и джентльменов, которые, хоть и пьют, не станут устраивать бардак. Я мог бы дать объявление в «Адвокат».

— Друг, который мне сегодня нужен, — сказала она, свирепо взглянув на вчерашний сандвич с анчоусами, — это Виола. Боже, ну почему ей приспичило срываться и бросать нас именно сейчас?

— Если у негра портится характер, то это безнадежно. Я тебя предупреждал.

— Наверное, ты прав. Мне осточертели наши с ней любовные размолвки.

— Через неделю она захочет вернуться, — сказал он. Потом, критически оглядывая комнату, добавил: — И ты примешь её с распростертыми объятиями.

— Я ей сказала: если она уйдет, это будет последний раз.

— Не надо было тащить её сюда из Алабамы, — угрюмо сказал он. — Я ведь и тогда тебе говорил.

Он встал из-за стола и подошел к камину. Среди стаканов на каминной полке отыскал трубку и поджег наполовину сгоревший остаток табака. Дым, выпущенный из короткого, мясистого носа, пошел кружить в луче солнца.

Она мрачно взглянула на него.

— Я не встречала негритянки чистоплотней, — сказала она с упреком. — Еще в детстве она отказывалась сидеть на земле, как остальные негритянские дети, и садилась на тарелку.

— В Алабаме она была на своем месте, но в Теннесси она гроша ломаного не стоит. Пусть возвращается в Алабаму и сидит на тарелке.

— Она и собирается домой. Она не может остаться, эта наглая жена Джейка драла с неё по девять долларов в неделю за стол и постель, пока нас не было, а больше ей жить негде. Девять долларов, когда мы платим ей шесть! Господи, я просто в ярость пришла. Так и сказала мальчишке-молочнику, что я в ярости, чтобы он передал это жене Джейка.

— На мне-то зачем зло срывать, — сказал он, глядя, как нервно забегали её пальцы и разгорелись щеки. — Можно подумать, ты на меня злишься.