Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Но она пришла – с горем, с разлукой, с болезнью и концом, молодой моряк уплыл в далекое плавание, а он остался на том берегу.

Как всегда, я снова задумался о Сергее, все мои мысли неизбежно приводили меня к его серьезному личику, я мог корпеть над своим заданием, мог готовиться к важной встрече, все равно он поджидал меня в конце любого раздумья.

Меня тревожила его задумчивость, слишком часто я встречал его отсутствующие глаза, он и сам говорил про себя «я улетаю», пугала его недетская доброта, при всей радости, которую мне приносила его нежность, мне хотелось, чтоб он был погрубей. Впрочем, в этом я полагался на жизнь, уж она-то постарается его образовать. Я понимал, что, в конце концов, мы все становимся почти невосприимчивы к потерям, и в этом наше великое счастье, иначе мы бы умирали до срока. Пройдет сравнительно немного времени, и меня не станет, а потом в какую-то весну Сережа меня забудет, и в этом не будет ни жестокости, ни неблагодарности, только движение часовой стрелки, – разве сам я с ужасом и отчаянием не обнаружил, что стал забывать отца, который лишь мною и жил?

И все равно, конечный смысл нашего недолгого существования – в отцовстве, это я уже понял. Только оно и дает силу противостоять всем подаркам судьбы, оно и есть тайное прибежище души, ее последняя линия обороны.

Приходит час, это понимают и молодые моряки, куда бы ни заносило их дальнее плавание. Не жен, не возлюбленных, не друзей – детство, родительский дом вспоминают они у роковой черты, которая переламывает их жизнь.

Однажды мне разрешили присутствовать на допросе. Я знал, чем закончится этот допрос, – знакомый мне следователь показал перед тем, как приступить к делу, постановление об аресте. Но вызванный на допрос человек, высокий, опрятно одетый кавказец, должно быть, еще сохранял иллюзии.

Почти без пауз он чиркал спичками, начинал и тут же гасил сигарету, и старался сохранить спокойствие, и понравиться следователю, и тронуть его своей зависимостью от него, показывал, что финансовых нарушений, в которых его обвиняют, либо не было, либо не в нем их причина.

Очень часто он отклонялся в сторону, рассказывал не относящиеся к делу истории и с наивностью, казалось бы столь очевидной, пытался сплести какую-то человеческую нить между следователем и собой.

Смутное, саднящее чувство непрерывно грызло меня. Я-то отлично понимал обреченность его усилий, знал, чем все это должно кончиться. И вот мой приятель попросил его выйти в коридор, и покамест он сидел там и курил двадцать пятую сигарету, строя догадки о том, какое впечатление он произвел и как сложится ближайшее будущее, следователь вызвал по телефону конвой.

Меж тем открылась дверь, принесли завтрак, он предложил мне его разделить, но хоть я и не ел с утра, я отказался. Мой приятель взглянул на меня с улыбкой профессионала и принялся за винегрет. Он признался, что очень устал, дел много, прокуратура нажимает, некогда передохнуть. И действительно, за то время, что мы не видались, он порядком осунулся и похудел, хотя был склонен к полноте. Наконец было покончено с винегретом и сосисками, с чаем и рогаликом, тарелки и стаканы были унесены, и он вновь вызвал допрашиваемого в кабинет.

Было задано еще несколько вопросов, и, порывшись в нижнем ящике стола, следователь достал длинный лист и с некоторой торжественностью предъявил постановление об аресте.

– Та-ак… – негромко произнес кавказец. Краска стала заливать его щеки, и голос впервые стал прерываться.

Следователь предложил ему достать из карманов все, что в них лежало, и он неверными движениями положил на стол мелочь. Шея у него была красная, он неожиданно закашлялся.

– Мой покойный отец, – сказал он несколько напыщенно, – говорил мне: ложь воскрешают сто раз, но она каждый раз опять умирает, истину хоронят тысячу раз, но она живет раз навсегда.

Голос его зазвенел, и мне послышалось в нем странное воодушевление, хотя сама фраза показалась нисколько неуклюжей, да и в устах проштрафившегося бухгалтера она была вряд ли уместна. Дверь отворилась, вошли два пожилых милиционера.

– Товарищ следователь, – сказал арестованный, – разрешите мне позвонить матери.

– Зачем? – спросил следователь.

Уже потухшим голосом кавказец объяснил, что мать у него на первом месте, что она волнуется, что он должен ей сообщить о случившемся.

– Ей сообщат, – сказал следователь, и арестованного увели.

Мне было ясно, что, испрашивая позволения позвонить, бухгалтер меньше всего спешил порадовать мать веселым известием. Скорее всего, он хотел – быть может, подсознательно, – устыдить следователя, заставить его пережить неприятную сцену отторжения сына. Мне казалось, что это инстинктивная, хотя и лишенная смысла демонстрация.