Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

С горы мой родной город был прекрасен – так живописно сползали к берегу дома, так весело плескалось солнце на их крышах, а бухта, дугообразно раскинувшаяся далеко внизу, наша главная гордость и достопримечательность, легко и свободно вбирала в себя коричневые воды.

– Вы помните, куда идти? – спросила Нина Константиновна.

Мне казалось, что помню, но понадобилось, по крайней мере, полчаса, чтоб я обнаружил розовую плиту, и когда она возникла передо мной, мне показалось, что я нашел ее случайно.

Отца хоронили в мое отсутствие, я валялся с жестоким воспалением легких, которое едва не отправило меня на тот свет, о его смерти я узнал месяц спустя. Без меня было сооружено и надгробие, без меня была высечена надпись, и когда я вновь прочел слова: «Ты каждодневно учавствуешь в нашей жизни» – и вновь увидел, что в слове «участвуешь» буква «в» встречается два раза – неизвестный грамотей начертал «учавствуешь», – я испытал нестерпимую тоску: ошибки преследовали отца и после смерти.

Я положил цветы на плиту так, чтобы астры прикрыли злополучную букву – я физически не мог ее видеть.

Тут я оглянулся и увидел, что Нины Константиновны нет, она куда-то ушла, оставив меня одного. Как всегда, она была предупредительна и деликатна. Я мог отдаться своим невеселым мыслям, не боясь, что кто-то прочтет их на моем лице.

Ну, вот, я пришел к тебе, подумал я, очень долго я не мог выбрать времени, впрочем, куда торопиться, ты и живым умел меня ждать терпеливо и безответно. Мне вообще-то всегда казалось, что ты единственный человек, который любил меня, ничего не требуя взамен, и только теперь, когда у меня появился Сергей, я могу понять, как ты меня жалел и как за меня страдал.

За тысячи и тысячи верст отсюда прячется в нежных провинциальных садах крохотный городок, место твоего рождения, там ты начал свою дорогу, которая привела тебя сюда, к этому коричневому морю, где ты встретил мать, где ты дал мне жизнь, а в том городке весной по-прежнему кипят сады и густая цветочная одурь кружит головы и сердца. Я не был там никогда, но как гулко звучат во мне эти шесть буковок и какое нежное волнение входит в меня, стоит только подумать, что там ты был ребенком, таким, как Сережа, которого ты не знал.

Вот я вижу: по пыльной летней мостовой идут мальчишки, и среди них идет мой отец, идут мальчишки, у них много забот – где достать мяч, как справиться с соседней улицей, и мой отец тоже ведет этот вечный мальчишеский разговор, он идет такой же, как все, только чуть добрей, чуть задумчивей, чуть грустнее.

Минут годы, и яростно, немилосердно будет трепать его жизнь, испытывать нуждой, болезнями, солдатчиной, марш-бросками по дорогам Галиции, тифозными вагонами гражданской войны, страшной ночью в руках лесных бандитов и еще одной ночью в руках контрразведчиков, а потом еще многими днями и ночами, и теми, бессонными, когда я метался в жару и сто раз умирал, а он сто раз воскрешал меня своим обожанием, и теми, бессонными, когда я рос и он чувствовал, как я удаляюсь от него, ухожу в свой мир, и он ничего не может с этим поделать – я, его плоть, его страсть, его сокровище, больше ему не принадлежу.

Где, у кого, из чего, откуда взял он свою доброту, свою терпимость и способность прощать, чем питалась эта безмерная неприхотливость, эта потребность всегда быть в тени и вместе с тем эта бесстрашная твердость, когда нужно было отстоять свою честь, не солгать, хотя бы это могло стоить и жизни?

Снова и снова я вызывал в памяти его черты, с ужасом чувствуя, что это уже непросто, что-то я уже забывал, уже уходило то сокровенное, чего не могли передать никакие карточки, то мягкое и грустное всепонимание, которое едва уловимо излучали его глаза. Внезапно я вспомнил одну из наших игр. Она почти всегда происходила, когда на меня, четырехлетнего малыша, надевали матросскую бескозырку с ленточками. Глядя на меня во все глаза, отец торжественно и печально произносил: «Молодой моряк собирается в дальнее плавание, а старик отец остается на берегу…» Эту игру я очень не любил, мне становилось отчаянно жаль отца, и слово «старик» наполняло меня почти мистическим ужасом, я всей душой сопротивлялся тому, что это слово соотносилось с отцом, слезы застилали мне глаза, иной раз я бросался на отца с кулаками, а он хохотал и целовал мои мокрые ресницы и щеки, сжатые кулачки. Да и почему было ему не смеяться, я был так мал и уморителен, а он был, что называется, мужчина в соку, и стариком он мог себя назвать только в шутку. Старость была от него еще так далека, и, видимо, ему не верилось, что она когда-нибудь настанет.