Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Он неловко передал ей шампанское, она покачала головой, усмехнулась, потом сказала:

– Давай за стол. Я не обедала. Голодная, ужас… Хочешь руки помыть? Анна Васильевна, покажите гостю, где у нас ванная.

Потом они сидели в столовой, вместительной, с размахом обставленной, покрытой огромным, во всю комнату, совершенно бесшумным ковром. Стол был заставлен разной снедью, в пузатых графинчиках льдисто поблескивали обольстительные настойки. Она сказала:

– Ну, со свиданьицем…

И наполнила узкогорлые рюмки.

Он ел и нахваливал:

– Как все вкусно…

Она кивнула в сторону старушки, вносившей и выносившей блюда.

– Это – Анна Васильевна… кудесница.

С интересом разглядывая его, заметила:

– А тебя не то чтоб нельзя узнать… Периферия, она полезна… Вот я постарела… да нет, не спорь… Женщина это лучше знает.

– А где твой муж? – спросил он осторожно.

– Услала, чтобы нам не мешал, – она рассмеялась. Потом, откинувшись на спинку стула, сказала уже серьезно: – Муж в отъезде. Вторую неделю.

– Соскучилась? – спросил он сочувственно.

Она легко пожала плечами.

– Такая уж система жизни. То он куда-то летит, то я… Супружеский долг исполнять некогда.

Неожиданно он покраснел и подосадовал на себя. Она наблюдала за ним с улыбкой, и его смущение ее развеселило. Шутливо посетовала:

– Ну вот какой… сразу и в краску… Нельзя и пожаловаться по старой дружбе.

Кофе пили в соседней комнате. Она зажгла лампу на угловом столике, и в мягком неназойливом свете ее лицо показалось ему усталым и грустным…

– Расскажи мне, как ты живешь, – попросила она.

Он задумался.

– Не знаю, что и сказать. Работаю.

– Работать вполне ты мог и в Москве.

Он осторожно возразил:

– Мы ведь уже говорили об этом…

Она резко его оборвала:

– А я и тогда не поняла.

Она закурила. Это была уже пятая сигарета в его присутствии. Вот почему ее голос стал ниже. А где же “г” фрикативное? Оно скорее угадывалось или вспоминалось, чем звучало само по себе.

Он заговорил, осторожно подбирая слова. Тогда ему не удалось обосновать своего решения. Может быть, теперь он окажется более убедительным? Странно, однако, на это рассчитывать. В ту пору он все же был учителем, а сегодня в ее глазах он вряд ли годится и в ученики.

Все же он сказал, что ни о чем не жалеет. Протекшие годы были важными для него. Рано еще подводить итоги, не все еще понято из того, что необходимо понять, но он думает, что ошибки не было. И вновь он сказал, что час настает и приходится выбирать между временем и пространством.

Она поморщилась.

– Помню, помню… Стало быть, ты думаешь о времени, а я о пространстве?

Он мягко сказал:

– Ты захватываешь пространство.

Она поразмыслила.

– Ты не прав. Я думаю о времени. И немало. Может, только не о своем, а о том, в котором живу.

– Это время уже имеет отношение к пространству, – сказал он еще мягче, – я о другом…

Она махнула рукой:

– Да знаю, о чем ты…

И неожиданно рассмеялась:

– Значит, плохо учил меня, учитель!..

Он согласился:

– Я плохой учитель. Учитель должен быть с палкой в руке.

– Деспотом, что ли? – удивилась она.

– Деспотом, тираном, мучителем, – он охотно принял ее шутливый тон, можно было сказать о том, о чем он часто думал, вспоминая ее. – Только деспотов и любят, особенно женщины.

– Скажешь тоже… Может, их вообще люди любят!

– А что же, – усмехнулся и он. – Особенно если речь идет о массе людской. В ней женское начало выражено очень ярко. Итальянцы звали Муссолини tirano adorato – обожаемый тиран, – и Муссолини был от этого в восторге.

Она презрительно повела плечом.

– Еще бы! Надутый индюк. Ничтожество.

– Возможно, – кивнул он. – Оттого он и был популярен определенное время. Национальное, да и международное мещанство ощущало свою родственность с ним.

Она слушала его с неопределенной улыбкой. Поощренный ее молчанием, он развил свою мысль: деспотизм импонирует прежде всего своей посредственностью. У него мещанский апломб, дурной вкус, плоская бюргерская добродетель. Ошибочно искать в нем незаурядность. Но амбиция и плохие манеры не только раздражают, иногда они и сближают. Популярная фигура должна создавать иллюзию некоторой достижимости, оставлять возможность для подражания. Подражать же можно чему угодно, кроме таланта. Превосходство только по видимости восхищает. В сущности оно вызывает враждебность.

Она спросила:

– А как же Наполеон?

Он объяснил, что то было иное время. Генерал был сыном победившей революции. В нем еще жил ее энтузиазм, ее праздничность. Да и его возлюбленная Франция еще не прошла искус современной демократии. Кроме того, он тешил национальную гордость. Зато он и был обречен, когда военное счастье от него отвернулось.