Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Подобно многим другим в его положении он часто прибегал к помощи этих фантазий. И так как ему с детства внушили уверенность в собственной привлекательности, он то и дело придумывал нехитрые сюжетики на тему о том, как он является ей в неотразимости своего возрожденного обаяния.

При этом он долго упускал из виду, что годы идут на пользу лишь уродливым людям и, наоборот, из красивых творят весьма горькие пародии. В этом смысле он походил на всех, кто смолоду привлекал внимание. Взгляд, брошенный на сегодняшнее зеркало, разумеется, огорчал, но не более чем на миг, отражение забывалось, и можно было вольготно пребывать в мире призраков. Тем более что, в отличие от многих, в этой повседневной войне он оказался довольно устойчив и, пожалуй, с ним еще не произошло необратимых перемен.

И вот эта ободряющая сказочка перестала его посещать – в ней больше не было нужды. Да и к чему, жизни эти никак не могли пересечься, и он был твердо уверен, что больше никогда ее не увидит.

Но однажды в темном зале, куда он пришел посмотреть ленту, о которой тогда много шумели, он увидел ее в кинохронике, предшествовавшей фильму. Показывали какое-то заседание. Поначалу она сидела в президиуме, и лицо ее, нахмуренное, озабоченное, нежданно возникло меж мужских голов, потом ей дали слово, она предстала на трибуне и голосом, который показался ему малознакомым – совсем не прослушивались эти дрожащие высокие нотки, – начала выступление. Потом он увидел аплодирующий зал, и на этом сюжет окончился. Неожиданно для себя он взволновался и затем не очень сосредоточенно смотрел прогремевший фильм. Через день, немного стесняясь себя, он пошел в кинотеатр снова, и напрасно: хронику крутили совсем другую. Эта забавная, словно выхваченная из бульварной литературы встреча со всеми необходимыми атрибутами – провинциальный кинотеатр, бедный клерк и звезда на экране, которую тот знал еще веснушчатой Мегги-Анной, – встреча эта основательно выбила его из колеи, хотя аналогия с истрепанной фабулой была весьма относительна. Разве что только темный зал в далеком от столицы городе соответствовал условиям игры. И сам он не был схож с наивным служакой, и она не походила на кинематографическую диву. Он вновь и вновь вызывал в памяти ее нахмуренное лицо. Что выражает эта озабоченность? Ее действительное состояние, или это принятая, наподобие ее строгого костюма, форма, свидетельствующая, сколь ответственна ноша?

Как, однако, естественно она вписалась в эту картину, как привычно ощущает себя среди таких же озабоченных лиц! Довольна ли она собой, своей жизнью, грузом действительных и воображаемых забот? Хорошо выспросить ее, но это и невозможно, и вряд ли она была бы с ним достаточно откровенна. Впрочем, отчего бы ей быть недовольной? Судя по всему, пространства занято не так уж мало, а разве не этого она хотела?

Как ни странно, но этот случайный промельк на экране сильно подействовал на нашего героя. Казалось, давно отболевшее, отлетевшее, почти забытое вновь ожило и имело определенные последствия. Он начал работать интенсивней, он переворошил старые записи, он попытался привести в определенную систему разрозненные соображения. Тонкая папка была вновь извлечена на свет. История, в которой он так часто готов был разочароваться, вновь явилась ему наукой головокружительной и таинственной, как космософия. Далеко не все еще было доказано, многое предстояло познать, важно было только не отдаваться во власть стереотипам. Каждой эпохе были свойственны свои приливы и отливы, своя подспудная работа, своя игра духовных и политических сил. Каждая предлагала свое понимание неизбежности, и важно было установить, насколько закономерным оно было. Не только творческое развитие, но и события порой отрывались от среды, как отрываются сплошь и рядом слова от выражаемых ими понятий, становясь ничего не значащей оболочкой.

В самом деле, лишь те, кто наделен чутким и памятливым слухом, вспоминают, что, например, иезуит это всего лишь последователь Иисуса. Можно представить, как потряс бы самого Христа тот смысл, которым наполнилось в позднейшие дни это слово. Что же касается нашего историка, он постепенно привык не удивляться несоответствиям, которые, по мере возмужания, обнаруживал на каждом шагу – будь они теологические, политические или национальные. Помнится, юношей он с некоторым недоумением отмечал про себя, что французы, которые традиционно рисовались пылким и легким поэтическим племенем, не дали в конце концов ни одного поэта, который бы встал вровень с Гёте и Шиллером. И наоборот, основательные тяжеловесные немцы десятилетиями не порождали титанов прозы под стать Бальзаку или Стендалю. Надо сказать, что литературные движения вообще казались ему наиболее непоследовательными, так очевидно несли они на себе печать общественных зигзагов. В молодости его всегда поражало появление западников и славянофилов уже после того, как был Пушкин с его народностью и всемирностью, сплавленными в одном и том же человеке. Потом-то он убедился, что синтез чаще всего не итог, а исток.