Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Он вспоминал о ней без враждебности. А ведь как близко ходил он от темных бездн! И вот всякая агрессивность ушла, была только боль. Удивительная страница книги его бытия закончена и перевернута, он это ясно сознавал и не придавал значения фразе о каком-то испытательном сроке – обычная вежливая этикетка. Вылюбила. Отменное слово.

Он думал о том, как странно переменились в итоге их роли. Да было ли это обожание в каштановых глазках, задыхающийся от волнения высокий голос? Уж не примерещилось ли все? Но вот уж какие просторы их отделили, и география, и многие дни, а чувство его свежо все так же.

Он призывал на выручку старых иронистов. “Влюбиться, – утверждал один из них, – это значит чудовищно переоценивать разницу между одной женщиной и другими”. Нет, подобные игривости ему не помогали. Впрочем, он и сам старался взглянуть на свою сердечную историю сторонними глазами. Тем более что с той поры, как он стал собственной социальной и нравственной моделью, он стал привыкать к подобному отчуждению. Поэтому он тоже позволял себе шутливую интонацию. Говорил себе, что их отношениям можно было бы дать расширительное толкование, что они, в сущности, символизируют отношения более общие и многозначительные, являясь этаким наглядным пособием для изучения таковых, причем развитие этих отношений особенно примечательно.

Однако соображение это было слишком серьезным для шутки, да и теоретически обосновать свое бедствие еще не значит от него избавиться. Однажды неожиданно для себя самого он зашел на переговорную, где была установлена прямая связь с Москвой, и, повинуясь неясному чувству, снял трубку, набрал длинный ряд цифр. И почти сразу услышал высокий голос, который, оказывается, вовсе не был забыт и звучал так привычно, точно в последний раз они говорили сегодня утром.

– Перезвоните, – попросила она, – ничего не слышно.

Он молчал.

– Ничего-о-о не слышно, – протянула она, и он не понял, что значит эта интонация, шутит она, что ли?

– Не слышу, – сказала она уже раздраженно.

Он молчал. Она повесила трубку.

Он вышел из здания, медленно прошел по темнеющим улицам, мимо магазинов, закусочных, табачных ларьков, газетных киосков. Он поднялся по плохо освещенной лестнице, медленно повернул ключ в замке, повесил в прихожей плащ и прошел в кабинет. Был вечер. Он сидел, не зажигая света, и думал. Почему она сразу оказалась у трубки, сразу сорвала ее с рычажка? Ждала чьего-то звонка? Кто он, кто должен был ей звонить? Он попытался представить его, но не мог или не захотел, вспоминались лица, которые он видел на ее новоселье, и неясно обозначивалось какое-то новое – одновременно знакомое и незнакомое, какой-то усредненный образ. А может быть, она так одинока, что сидит у телефона и ждет – не позвонит ли кто? Вряд ли.

Но голос – бог ты мой, тот же голос! Те же высокие нотки, тот же тонкий бубенец. Голос из того немыслимого далека, когда его любили и ждали. Какие-то мутные тени проплыли по стене, и он заморгал, чтобы видеть яснее. В комнате, впрочем, было уже темно. Он порадовался, что не зажег света. Надо было встать, но не было ни сил, ни охоты. И он сидел неподвижно – час, два, три.

– Проклятая душа, – говорил он себе шепотом, – проклятая молодая душа.

Однако вспышки, подобные этой, происходили с ним все реже. Время делало свое дело. Но отрывочные сведения он ловил еще долго, и каждая новая весточка отзывалась в сердце каким-то болезненным тягучим уколом, будто вгоняли в грудь шприц и медлили вытащить его обратно.

Он узнал, что она осуществила свое давнее намерение, ее направили продолжить учебу, и, успешно завершив трехгодичный курс, она вернулась в родные стены, где заняла более высокий пост. Вернулась, однако, ненадолго. Ее ожидали новые ступени и новое восхождение.

Он уже с трудом сочетал ее имя с тем существом, которое встретил в некий весенний день. Имя это мало-помалу начинало жить отдельно от нее и становилось одним из знакомых обозначений общественной жизни.

И когда он узнал, что она вышла замуж за деятеля примерно ее ранга, он испытал меньшее смятение, чем ожидал. Все это происходило в таких звездных высях, что уже не могло иметь к нему никакого отношения.

И все же в тот день он с ней простился, будто прощание не произошло давным-давно.

– Вот и все, – бормотал он, сидя в кресле, – вот и все.

И похоже было, что действительно – все. Нити, связывающие его с ее бесконечно далеким существованием, истончались все больше и обрывались бесшумно. Уже угасла и сладко утешительная мысль о реванше, порой согревавшая его в длинные ночи.