Карлос Сафон - Лабиринт призраков

– Итак, осмотр автомобиля, предположительно использованного, скажем так, для бегства, не привел ни к каким результатам. Выявил только следы насилия и некий каталог цифр. Мы не знаем, к чему его приложить и имеет ли он связь с делом. Ты по-прежнему настаиваешь на версии с книгой какого-то Маташа, хотя, боюсь, это приведет нас к ряду библиографических открытий, весьма интересных с точки зрения литературоведения, но совершенно бесполезных для успешных поисков Маурисио Вальса.

– Есть новости у официального полицейского расследования? – спросила Алисия, желая перевести разговор на другую тему.

– Нет ничего существенного и не ожидается. Достаточно сказать, что кое-кому пришлось не вкусу, что нас пригласили на праздник, хотя и через черный ход.

– Поэтому за мной следят?

– Да, а еще и потому, что кое-кто не в состоянии поверить, будто нас удовлетворит результат, если наши друзья из полиции получат все лавры и медали в тот день, когда мы найдем сеньора министра живым и здоровым и преподнесем его полицейским на блюдечке, перевязав цветной лентой.

– Если мы его найдем!

– Твой пессимизм – для красного словца или ты о чем-то умалчиваешь?

– Я имела в виду, что трудно найти человека, который, может, этого совсем не хочет.

– Я предлагаю трактовать сомнение в свою пользу и не обращать внимания на пожелания сеньора министра. И наших коллег из управления. И потому рекомендую тебе соблюдать осторожность с Варгасом. Верность мундиру – привычка, от нее за один день не избавишься.

– Ему можно доверять.

– И это говорит женщина, которая даже себе не доверяет! Я не открываю тебе новых истин, ты и сама все прекрасно знаешь.

– Не беспокойтесь. Я буду осторожна. Что-нибудь еще?

– Звони мне.

Алисия собиралась пожелать шефу спокойной ночи, но он уже повесил трубку.

Свет угасал над лужицей растопленного воска, где плавал бледно-голубой язычок пламени. Вальс поднес руку, которой уже не чувствовал, к светящемуся пятну. Кожа приобрела черно-лиловый оттенок. Пальцы раздуло, и ногти начали отделяться от фаланг, а из-под них сочилась вязкая жижа, издававшая жуткий запах. Вальс попробовал пошевелить пальцами, но рука не работала. Его кисть стала куском мертвой плоти, прилепившейся к телу, и от нее уже поползли вверх по руке черные линии. Он чувствовал зараженную кровь в венах, туманившую рассудок и ввергавшую в состояние тревожного, лихорадочного забытья. Понимал, что если промедлит еще несколько часов, сознание окончательно покинет его. Он умрет от интоксикации из-за развития гангрены, превратившись в бездыханное тело, которому не суждено больше увидеть солнечный свет.

Пила, оставленная в камере тюремщиком, лежала рядом. Вальс несколько раз примеривался к ней. Попробовал надавить зубьями на пальцы, которые ему уже не принадлежали. Сначала он ощущал отголоски боли. Теперь совсем ничего не чувствовал, только тошноту. Горло саднило от криков, стонов и отчаянной мольбы о милосердии. Вальс знал, что время от времени его навещали. Когда он спал. Или бредил. Как правило, в темницу приходил человек в маске, тюремщик. Порой в преисподнюю спускался ангел, который возник у двери машины за мгновение до того, как нож разрубил руку и он потерял сознание.

Что-то пошло неправильно. Где-то он допустил ошибку в расчетах и прогнозах. Мартина тут или не было, или он не желал показываться. Вальс предпочитал думать, обязан был верить, что все случившееся – дело рук Мартина, поскольку только в его больной голове могла родиться мысль сотворить нечто подобное с живым человеком.

– Передайте Мартину, что я сожалею и прошу прощения, – много раз умолял Вальс своего тюремщика.

Ответа он не дождался. Мартин бросил его умирать в темноте, гнить сантиметр за сантиметром, не удостоив спуститься в камеру хотя бы для того, чтобы плюнуть в лицо.

И Вальс снова лишился чувств.

Вальс проснулся в луже собственной мочи, убежденный, что на дворе 1942 год и он находится в крепости Монтжуик. Отравленная кровь отняла у него последние остатки разума. Он захохотал. «Я делал обход камер и заснул в одной из них», – решил он. И в тот момент заметил руку – чужую кисть руки, прилипшую к запястью. Вальс повидал немало трупов, как на войне, так и во время службы комендантом тюрьмы, и потому понял без посторонней подсказки, что это рука мертвеца. Он пополз по полу камеры, надеясь, что рука отвалится, однако она осталась на месте. Вальс ударил кулаком в стену, чтобы избавиться от мертвечины. Он не осознавал, что громко и страшно кричит, когда, схватив пилу, принялся резать руку выше запястья. Плоть подалась, как мокрая глина, но едва зубья добрались до кости, ему стало по-настоящему худо. Он не прекратил пилить, налегая на инструмент изо всех сил. В его криках и завываниях потонул хруст кости, поддававшейся резаку. Под ногами собралась лужа темной крови. Вальс увидел, что рука теперь держится только на полоске кожи. А потом, точно удар волны, его настигла боль. И он вспомнил, как в детстве схватился за оголенный электрический провод, на котором висела лампочка в погребе родительского дома. Вальс упал навзничь и почувствовал поднимавшуюся по пищеводу массу. Дышать он не мог. Захлебывался своей рвотой. Мелькнула мысль, что через минуту все закончится. Вальс подумал о Мерседес и все силы души приложил к тому, чтобы удержать ее образ в угасающем сознании.