Агаси Айвазян - Треугольник

И Мисаку захотелось, чтобы Петрос обернулся, дал ему возможность сказать, глядя прямо в лицо: «Тебе нужен был мужчина для разговора…»

Глухим, каким-то вопрошающим голосом Мисак сказал:

— Петрос?

Петрос обернулся.

— Аджан?.. [12] Аджан — ласковое обращение: душа моя (арм.). — сказал он.

Мисак не понял, что произошло. Это было неожиданно, удивительно! И откуда вдруг взялось это армянское «аджан», которое и впоследствии звучало в его ушах как символ армянской теплоты, семьи, уюта…

Мисак не успел и слова сказать. Мысли его диктовали одно, чувства — другое. Однако работа, проделанная им ночью, дала свои результаты. Он дернул пальцем. Поднялся дымок, полыхнуло пламя, и Петрос зашатался и так медленно опустился на землю, словно садился в нарды поиграть.

Мисака не удивило то, что он убил человека, не удивило, что выстрелило ружье, только «аджан» удивило его.

И, стоя посреди площади над трупом Петроса, он думал об этом «аджан», об этом чудодейственном слове, которое есть только у армян и которое бог знает где и когда родилось.

Был 1934 год. Вторая пятилетка. Учение Ломброзо опровергали. Верили, что убийцу можно исправить.

Скамьей подсудимого служила принесенная из сквера скамейка с гнутыми железными ножками. На ней сидел Мисак. А в зале суда находилась его семья — тикин Ребека с гордым и довольным видом, Ермон — с непонятным выражением глаз, Татос и Воски. Почему-то Ермон привела в суд Авогадро и Фарадея. На Авогадро были длинные девчоночьи чулки с подвязками. Одна подвязка оборвалась, и чулок сполз ниже колена. Мисак посмотрел на этот чулок, и сердце его сжалось. Очень уж детским, жалким был этот чулок, он как бы символизировал состояние их семьи.

— Держись, — сказал Татос, подняв большой палец, и тут же покосился на тикин Ребеку, дескать, правильно ли он поступает.

В дальнем углу, у стены, сидели жена Петроса с сыном.

И вопреки Ломброзо Мисака приговорили к шести годам лишения свободы.

Чтобы поменьше вспоминать семью, «аджан» Петроса и приблизить день своего возвращения, Мисак весь ушел в работу. Но не работа мучила Мисака, а мысль о том, что он нужен семье. И воображение рисовало ему всех домашних еще более беспомощными. Красота Ермон делала ее еще более жалкой, робкий Татос казался еще более робким, чулок Авогадро словно стягивал Мисаку горло, и даже двойной подбородок тикин Ребеки вызывал чувство сострадания.

И Мисаку хотелось только одного — собрать вокруг себя эти семь душ, защитить их, дать им силы, тепла… И работать, работать для них, и создать прочную семью, и довести ее до десяти душ, потом до…

Так думал Мисак.

Исправительно-трудовой лагерь находился далеко от Армении, на севере, и Мисак часто обращал свой взор на юг. Рядом с ним всегда был другой арестант — Венделин Гак. Они делились своими думами, считали дни…

Венделин Гак был обрусевшим немцем, до заключения работал механизатором в одном из уральских совхозов. Он не любил говорить о своем прошлом: история его жизни была загадочной. По этой причине все их беседы велись вокруг семьи Мисака.

Полученные из дому письма Мисак показывал Гаку, и тот уже различал почерки Ребеки и Ермон, хотя не знал ни слова по-армянски.

— Нужный ты человек, — говорил Мисаку Гак, — побольше бы таких, как ты…

Мисаку никогда не приходилось иметь дело с пишущей машинкой. И все же он взялся починить ее. Шел 1935 год, специалистов было мало.

Мисак разобрал машинку, ознакомился с ее конструкцией, потом начал собирать ее. Оставался работать по ночам — ночи тоже приближали его встречу с семьей.

Машинистка Валентина Вайнштейн смотрела на быстрые руки Мисака, на его вьющиеся волосы…

Как-то пришла к нему ночью: «Послушай, — сказала, — разве ты не живой человек? Разве ты не видишь меня?»

Прильнула к Мисаку, прижалась к нему грудью. У Мисака дух перехватило, он вспомнил вялую свою Ермон в ночной рубашке…

Мисак не оторвал рук от пишущей машинки.

«Да брось ты эти винтики. Кому они нужны?» — горячо вздохнула Валя Мисаку в губы…

Одеваясь, Валя Вайнштейн ни разу не взглянула на Мисака. Закурила папиросу, пробормотала: «Никогда еще не стеснялась мужчины… Странный ты человек… Неужели твоя жена лучше меня?..»

Мисак смотрел на нее ясными, наивными глазами. Такого взгляда женщины не любят. Валя тоже не любила.

В бараке койки Мисака и Гака стояли рядом. Гак любил рассказы Мисака о людях, словно у него была коллекция различных судеб и он добавлял к ней все новые и новые.