Харри Мулиш - Расплата

Факе повернулся, посмотрел на него и зашагал взад и вперед по комнате.

— Ошибка… ошибка… — проговорил он. — Да, теперь они называют это так, но, между прочим, думают о коммунизме в точности как он. Послушай-ка, что творится на улице, чем тебе не Восточный фронт? А что касается евреев, так он не знал о том, что с ними делали. Никогда не знал. Ты не можешь упрекнуть его за то, что немцы делали с евреями. Он работал в полиции, он выполнял свои обязанности, как его когда-то учили. Он и до войны приходил к людям домой, и арестовывал их, и тоже не знал, что с ними происходило дальше. Конечно, он был фашист, но он был хороший, просто у него были такие убеждения. Он считал, что в Голландии многое нужно изменить, что нельзя жить так, как при Колайне [68] Colijn, Hendricus (1869–1944) — нидерландский политический деятель. Был армейским офицером в Нидерландской Индии (Индонезии), министром обороны. Несколько раз занимал пост Министра-Президента (премьер-министра): 1911–1913, 1925–1926, 1933–1939. В 1941 году был арестован нацистами. Умер в тюрьме. , когда ему приходилось стрелять в рабочих. Он не был дерьмовым попутчиком, как почти все голландцы. Если бы Гитлер выиграл войну — как ты думаешь, многие голландцы были бы сегодня против него? Не смеши меня, приятель. Только когда он почти проиграл, все эти трусы оказались в Сопротивлении.

Печка, в которой скопилось слишком много нефти, начала глухо, ритмично стучать. Факе окинул ее взглядом специалиста, сказал: «Что-то там не в порядке», но не переменил темы. Держа стакан обеими руками, он уселся на подоконник и спросил:

— Знаешь, когда мой отец стал членом НСД? В сентябре сорок четвертого, после Шального Вторника, когда дело было проиграно и все поддельные фашисты сбежали в Германию или оказались вдруг давними участниками Сопротивления. Он считал, что должен был так поступить, мать нам часто это рассказывала. За эту убежденность они его и застрелили, ни за что другое. И твоей семье это тоже стоило жизни. Если бы они не сделали этого, твои родители остались бы живы. А мой отец отсидел бы пару лет в тюряге и давно уже вернулся бы на старую работу, в полицию.

Он поднялся, подошел к роялю и нажал несколько клавиш в среднем регистре; звуки, смешавшись с буханьем печки, напомнили Антону Стравинского. Каждое слово Факе увеличивало его головную боль. Как уютно ему среди собственной лжи! Это все из-за любви, безумной любви.

— Послушать тебя, — сказал он, — так, конечно, было бы справедливым, чтобы имя твоего отца тоже увековечили на памятнике.

— На каком памятнике?

— Около нас, на набережной.

— Там теперь памятник?

— Я об этом тоже не сразу узнал. На нем написаны имена моих родителей и тех двадцати девяти, заложников. Может быть, нужно добавить туда еще одно имя — Факе Плуг ?

Факе посмотрел на него, хотел что-то сказать, но вдруг всхлипнул. Это вышло как бы против его воли, словно всхлипнул не он сам, а кто-то другой.

— Проклятье… — сказал он, но неясно было, относится ли это к тому, что сказал Антон, или к тому, что он всхлипнул. — Когда твой дом горел, нам сообщили о том, что наш отец погиб. Задумывался ли ты когда-нибудь об этом? Я — да, о том, что с тобой произошло, ну — а ты обо мне?

Он отвернулся, потом снова повернулся к Антону, провел в растерянности рукою по глазам — и вдруг схватил булыжник. Он оглянулся, посмотрел на Антона, поднявшего руки, словно желая защитить лицо, и крикнувшего: «Факе», размахнулся и швырнул камень через всю комнату, прямо в зеркало. Антон пригнулся, но успел увидеть, как стекло раскололось на огромные куски, как куски эти посыпались, разбиваясь, на чугунную крышку печки, стучавшей теперь чуть реже; камень грохнулся на каминную полку и остался там лежать. И, глядя с колотящимся сердцем на весь этот разгром, он услышал шаги Факе, быстро сбегавшего по лестнице.

Последний осколок выскользнул из рамы и, звеня, разлетелся вдребезги. Вслед за тем крышка печки с глухим ударом подскочила вверх и выпустила в комнату облако сажи. Антон закинул руки за голову, переплел пальцы и глубоко вздохнул. Разбитое зеркало, взорвавшаяся печка, крики на улице, — если бы не жуткая головная боль, он расхохотался бы. До чего же все бессмысленно! Сажа летала по комнате, и он знал, что понадобится по крайней мере несколько часов, чтобы навести порядок.

Вдруг он услышал, что Факе снова поднимается по лестнице, и только тут осознал, что не слышал хлопка закрывающейся двери. Непроизвольно поискав глазами что-то, чем можно было бы защищаться, он схватил теннисную ракетку. Факе появился в дверях и оглядел разоренную комнату.