Харри Мулиш - Расплата

— Г-жа Бёмер, — заикаясь, пробормотал он, — вы не могли бы…

— Конечно, мальчик. Я понимаю. Все это так ужасно.

Он должен немедленно уйти. Он посмотрел на часы, но не понял, который час.

— Ох, я должен идти. Прошу прощения. Я ведь только…

— Конечно, мальчик. — Она тоже встала и разгладила обеими руками платье спереди. — Это правда, что ты в первый раз в Харлеме, Тони?

— Правда.

— Тогда ты обязательно должен подойти к памятнику.

— К памятнику? — повторил он удивленно.

— Там, — г-жа Бёмер указала в угол комнаты, где стоял маленький круглый стол, а на нем ваза с торчащими оттуда белесыми метелками вроде страусовых перьев или с самими страусовыми перьями, — там, где это произошло.

— Я ничего об этом не знаю.

— Ну как же так, — сказала г-жа Бёмер. — Бургомистр его уже три года как открыл. Приглашенных полно было. Мы так надеялись тебя увидеть; мой муж тогда чувствовал себя еще совсем неплохо. Но и дядю твоего я тоже не видела. Тебя проводить?

— Если вам все равно, я лучше…

— Конечно, — сказала она, хватая обеими руками его руку, — ты должен побыть там один. Счастливо, Тони. Было очень приятно тебя снова повидать, и я точно знаю, что такие же чувства испытывает мой муж, хотя он и не может больше их выразить.

Держась за руки, они посмотрели на г-на Бёмера. Он закрыл глаза, обессиленный. После этого г-жа Бёмер сказала еще, что руки у Антона такие же большие, как были у его отца, и они простились. Антон пообещал, что скоро зайдет снова, хотя знал, что никогда больше не увидит этих людей. Никогда больше он не приезжал в Харлем.

Выйдя на улицу, он поразился светлой пустоте слева, там, где всегда присутствовала темная масса — его дом. Поверх бурьяна он увидел в саду бывшего «Сюрприза» новых жильцов: худощавого блондина с миниатюрной женой-индонезийкой, обоим лет по тридцать пять; мужчина играл в футбол с маленьким мальчиком, а женщина, держа младенца на руках, смотрела на них.

Сумеречная синева сгущалась. Солнце только что зашло, и набережная и луга освещались волшебным светом, не принадлежавшим ни дню, ни ночи: светом, пришедшим из другого мира, где ничто никогда не двигалось и не менялось, и все было чуть приподнято над землею. На другом конце набережной, там, где дорога снова отдалялась от воды, он увидел на тротуаре живую изгородь в человеческий рост, которой не было раньше. Улица была пуста, он пересек ее наискосок и подошел к памятнику.

Изгородь в метр шириной состояла из рододендронов, листья которых блестели в волшебном свете. Они окружали низкую кирпичную стену; на средней, квадратной части ее изображена была серая женщина с развевающимися волосами и протянутыми вперед руками, вырезанная в мрачном, статически-симметричном, почти египетском стиле. Под изображением стояло число и текст:

Они пали

за Королеву и Отечество

Справа и слева на двух бронзовых досках были выписаны в четыре ряда имена погибших. Последний ряд гласил:

Их имена сразу бросились в глаза Антону. Они были там, запечатленные бронзовыми буквами, их имена — не из бронзы, но сохраненные в бронзе. Мужчины в оковах, которые спрыгивали с грузовиков. Его мать — единственная женщина, его отец — единственный, кто был рожден в прошлом веке. Вот все, что от них осталось. Кроме нескольких старых фотографий, хранившихся у дяди с тетей, ничего от них не осталось — только запечатленные здесь имена, да еще — он. А могил их так никогда и не нашли.

Должно быть, в местной комиссии по увековечиванию памяти погибших во время войны спорили о том, должны ли стоять здесь их имена. И некоторые чиновники говорили, что, на самом деле, они не относились к числу заложников, а кроме того, не были расстреляны вместе с другими, но — пристрелены, как животные; на что чиновники из центральной комиссии возражали: разве по этой причине они не заслужили памятника? — благодаря чему впоследствии чиновникам местной комиссии удалось добиться уступки и не включить в список по крайней мере имени Петера. Он, во всяком случае, принадлежал к категории погибших с оружием в руках, а для них ставились особые памятники. Заложников, членов Сопротивления, евреев, цыган, гомосексуалистов нельзя, черт возьми, увековечивать вперемешку, чтобы не получилось свалки.