Ульяна Меньшикова - Обо всём

Избранником стал ничем не примечательный, похожий на только что вышедшую из шкафа моль,

Гусин одноклассник с причудливым характером и длинным древнеславянским именем. И грянула свадьба.

Не буду вдаваться в подробности, расскажу вкратце. На свадьбе состоялось восемь грандиознейших драк. Все бывшие теперь уже ухажёры почтили своим присутствием торжество и разнесли в щепы полресторана. Подбили оба глаза счастливому молодожёну и порвали на бинты гипюровый шлейф от невестушкиного наряда. Украли у молодой обе туфли 42-го размера, попутно чуть не вырвав ей ноги, и всем своим отвергнутым кагалом с почестями были сданы в милицию родителями счастливых новобрачных. Свадьба удалась.

Но это вообще не конец, а самое начало. После свадьбы Гуся похорошела килограмм на двадцать и стала совершенно ослепительной и уже абсолютно неотразимой. Мужчины сходили с ума ещё более страшно. Всякие. Молодые и не очень, богатые и бедные, красивые и квазимодистые. И хлестались за её внимание так, что пыль стояла столбом по всему околотку. Да что там говорить! Размах был таков, что когда скончался Гусин свёкор, гроб с его телом несли не родственники, а в очередной раз передравшиеся поклонники в количестве шести штук, уже получившие на тот момент статус «друзей семьи».

Как ей это удавалось и удаётся до сих пор — внушать такие страстные чувства — загадка. Обычная внешность, лишний вес, с точки зрения нынешних стандартов так вообще, за гранью возможного… Но страсти-то кипят, до сих пор не утихают. Всё новые и новые члены пополняют этот странный клуб разбитых Гусей сердец. И ветераны его не покидают, что удивительно. Уже женились все по сто раз и развелись, а верны ей — совершенно не модельной, абсолютно обычной и на первый и на сто второй взгляд женщине. Феномен.

А вы говорите — ботокс… Да хоть три ведра его залей, Гусей не станешь.

Да, предотвращая наветы, скажу, верность мужу хранится ею свято!

Самая обожаемая мной профессия — эксперт по всем вопросам. Легион имя их. Эти прекрасные люди со светлыми лицами (других у них просто быть не может по определению) считают своим священным долгом раздавать советы всем и вся, особенно тем, кто ни в экспертизах, ни в советах не нуждается.

Где-то с полгода назад принесло на наш приход шальным ветром перемен монахиню из глухого татарского прихода. Поселили её при храме со всеми удобствами. Кельюшку тёплую с душевой кабинкой обустроили в надежде, что будет себе тихо молиться, да в делах приходских помогать. Где-то почитать на службе, когда чтецы проспали-заболели, в трапезной помочь, если повара не справляются. В общем, «на подхвате».

Но не угадали. Мать наша, назовем её, допустим, Августа, оказалась не лыком шита. И первое, с чего она начала наводить порядок на приходе (без неё-то понятно, у нас был полный мрак и запустение), был хор. Это и понятно. Регентша — ни дать ни взять, светская бабёшка с кудрями и красными ногтями, певчие все ей под стать, сплошные нехристи и вокалисты. Люди, все как на подбор, неугодные Богу, поймите меня правильно. Голоса — трубные, ими только зорю возвещать в казачьем войске, но никак не Боженьке светлые херувимские петь.

А до пришествия в храм наш великолепной матушки Августы, хором и регентом, и репертуаром все были довольны. И тут началось. И пение-то оперное, и голоса «не церковные», и ектении «не духовные». Регентшу — переодеть, умыть, замотать в платок по голеностопы и вообще, лучше бы — выгнать. А если уж оставить, то только через покаяние в грехах и полный пересмотр жизненных приоритетов. Но каяться — прилюдно. Умываться — тоже, ногти стричь на лобном месте, чтобы всем другим неповадно было.

До меня долетали обрывки её горячих выступлений, но я как-то не придала этому значения. Собаки лают — караван идёт. Делала скидку на то, что пообвыкнется — успокоится. Но безнаказанность как всегда дала такие плоды, что залюбовалась я ими уже основательно.

Для начала за общей трапезой я аккуратно поинтересовалась у матушки, какие предпочтения у неё в духовной музыке. Ответ был ожидаемым — монастырское духовное пение.

— Какого монастыря распевы предпочитаете? — интересуюсь. — Получаю уклончивый ответ. Дальше интересуюсь, знакома ли мать премудрая с историей пения церковного. Ответ опять уклончивый. Я в последней надежде спрашиваю: — Хотя бы одного церковного композитора знаете?

— Нет! — гордо молвила мне профессор музыковед-морковевед.