Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

Ничуть не смущенный его упреком, Филипп провел озябшими пальцами по щетине на подбородке, подошел к старику и нагнулся, чтобы прикурить потухшую сигарету от его трубки. Портье поднес ему зажигалку.

— Значит, не вышло? — спросил равнодушно.

Ганс кивнул. Он смотрел на него какое-то время, словно размышляя, стоит ли вообще что-нибудь предпринимать для этого человека — он держит себя с вызывающим безразличием, — а затем сказал:

— Я сделал все, что мог… При таком огромном спросе на номера господин директор считает…

— Могу я оставить здесь свой чемодан? — спокойно прервал его Филипп.

— Разумеется, мой господин. Я перенесу его в привратницкую, — ответил старик с профессиональной сдержанностью. Надув свои румяные губы — единственное, что выдавало, хотя и в весьма редких случаях, его настроение, — он решительно направился к двери. Нажав на дверную ручку, он немного постоял с опущенной головой, точно задумавшись. Затем повернулся и с искренним сожалением добавил: — Простите меня, но я не понимаю, отчего вы не решаетесь? Почему не вернетесь на родину? Уже давно у вас в кармане все необходимые документы. Простите, но, может быть, не в порядке документы, которые выдало посольство?

Во взгляде Филиппа мелькнуло беспокойство и откровенная ненависть. Пальцы его судорожно разрывали вновь погасший окурок, и табак сыпался на пол. Старик смущенно заморгал и, прикусив нижнюю губу, повторил свое извинение:

— Простите…

— Вы надо мной издеваетесь! — хрипло рыкнул Филипп. Лицо его исказилось, а глаза болезненно остановились.

— Успокойтесь, мой господин, — испуганно сказал старик. — Прошу вас, простите меня, если мой вопрос вас обидел…

Лицо Филиппа стало спокойным. Помутневшие зрачки поглотили блеск. Теперь он опять казался человеком, чья жизнь тихо угасает на дне беспросветного безразличия.

— Вы правы, Ганс… — сказал он со слезами в голосе. — Документы в порядке, это я не решаюсь… я всегда не решаюсь…

Он не заметил, как ушел Ганс. Он стоял, опершись руками на умывальник, и поверх своей головы в зеркале смотрел на трепетание белого флага на окне и веревку, свисавшую со ржавого крюка. Светлело веревочное кольцо петли. В зеркале оно казалось нимбом вокруг его головы. Он застонал, с трудом подавляя в себе боль, силясь не крикнуть и не зарыдать.

— Трусы не решаются, — произнес он, глядя в зеркало на свое лицо и на это знамение в маленьком гостиничном номере.

Наконец, заметив, что старик ушел, стал собирать вещи.

Дождь был лишь мрачной вуалью голода. Филипп шел сквозь него вялой походкой, постигая ту истину, что улицы не кончаются, если на них нет цели. Он не искал ни начала, ни конца этой улицы. Под ногами был мокрый асфальт, обретший свойство зеркала, и он ненавидел его, когда оставался на тротуаре один, потому что должен был идти след в след со своим лицом и своей жизнью.

На каком-то углу его тень коснулась культей, прикрытых солдатскими брюками. Бедняга инвалид был молод, он опирался на слепого в солдатском кепи. Оба виртуозно играли на гитарах и пели. Песня называлась «Однажды в одну войну». Рефреном у нее было: «Мы хотели целый мир…»

Его тень побежала, поплыла мутными дождевыми лужами. На следующем углу ее остановили культи рук. Тот, кому они принадлежали, гордился ими и своей оливково-зеленой формой, в рукава которой он завязал свое военное счастье. Он не пел. За него плакали глаза десятилетней девочки, промерзшей в своем пальтишке, сплошь в заплатах. Она держала прославленную шапку отца. В ней поблескивало несколько серебряных монеток.

За ними огромная, словно иконостас храма господнего, светилась огнями достатка выставка изобилия далекой страны USA. Некоторые прохожие грели озябшие руки в ее сиянии и — с запрокинутой головой и расширенными ноздрями, притянутые лишь угадываемыми запахами — поворачивались по кругу, словно в трансе какого-то ритуала.

Сияние огромной витрины соблазнило и его. Он зашагал в сторону с намерением убежать от своей тени, которая была прикована к лицу печальной девочки и культяпке калеки-воина, но девочка двинулась ему навстречу и встала на пути.

— Мой папа был на войне… — сказала она.

Филипп остановился у своей тени. Ее полный слез голосок разорвал мрачную вуаль голода перед его глазами. Теперь это был просто холодный, осенний дождь, пробивавший тоненькое пальтишко девочки. Рука потянулась к карману.

— У моего папы больше нет рук… — говорила девочка.