Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

Тщетно мы втроем напрягали свои силы: тот, кого мы догоняли, внезапно, точно ящерица, исчез среди густых шелестящих листвой деревьев. Посрамленным и беспомощным, нам оставалось остановиться и плюнуть на все! Мы с Яковом наверняка так бы и поступили, однако чабан принялся убеждать нас, будто в этом лесу он знает каждое дупло, каждую нору, каждый лишай. Он утверждал даже, будто без труда может обнаружить в чаще и сову и лисицу, а куда проще учуять этого отменного господина, который весной убил у него овчарку и из-под самого носа сбежал! Переглянувшись, мы с Яковом молча последовали за взволнованным человеком, убежденные в том, что совесть человека, которого мы ищем, обременяет, вероятно, нечто пострашнее убийства сторожевого пса. Впрочем, независимо от того, кем он был на самом деле, нам с Яковом полагалось кое о чем с ним потолковать. Собственно говоря, будучи доброжелательными и порядочными людьми, мы всегда были склонны каждому помочь в беде, а во благе — исчезнуть, разумеется, при условии, чтобы никто нас не оскорблял и над нами не насмехался. Он же своим беспричинным бегством недвусмысленно дал нам понять, что ему страшен наш облик, точно мы были какими-нибудь чудовищами или выродками, чем, ясное дело, непростительно нас оскорбил, равно как и чуть погодя, когда, остановившись, он вызывающе молился у нас на глазах, и здесь ему удалось нас унизить, а теперь после всего, укрывшись в лесной чащобе, он может злорадно ухмыляться. Поэтому мы были полны нетерпения, лихорадочного ожидания, надеясь, что острый, собачий нюх чабана, который вел нас, очень скоро отыщет его след, и уж тогда мы без обиняков покажем ему, какую скверную и опасную игру он затеял.

Наконец он был один. Укрывшись за стволом дерева, он несколько мгновений вслушивался в их неразличимые голоса. Потом пошатнулся и опустился на колени. Однако он недолго оставался в гаком положении — тут же рухнул ничком на землю, плечи его дрожали; зарыв лицо во влажный, похожий на губку мох, он ждал, пока успокоится. Затем медленно перевернулся на спину и стал смотреть в широкие кроны златолистых буков, пытаясь припомнить их латинские названия. И хотя это усилие вызвало у него почти волнение, он не смог выдавить из памяти короткое слово. Он подумал, что, может быть, наступил момент, когда все забывается, и испугался, что позабудет даже о своем намерении, осуществить которое по собственной воле теперь представился случай. Оставалось лишь забраться на ветку потолще, которая выдержит восемьдесят три килограмма его веса. Он понимал также, что, если он не сделает этого сейчас — прежде чем эти трое его найдут, — он подохнет как собака. И тем не менее он не пошевельнулся. Он продолжал лежать, вытянувшись во весь рост, бездумно, точно на что-то надеялся или ожидал, будто произойдет нечто непредвиденное. И тут в его сознании выплыло то латинское название, которое он только что искал, и он радостно, как будто в этот миг осуществлялось его заветное желание, произнес, не пошевелив пересохшими губами: «Fagus [77] Бук (лат.) . ».

Осматривая вместе с чабаном влажные норы, густые буковые кроны, высокую траву, росшую меж высохших пней, мы различали запахи смолы, трутника, прелых листьев и мха. Однако присутствия нашего беглеца нам не дано было обнаружить.

Он приподнялся на локтях и по живописным теням попытался определить, как долго он лежит под златолистой кроной, закрывавшей от него небо. И хотя сразу же убедился, что тени не подвинулись даже на миллиметр, не мог избавиться от впечатления, что уже долго находится в этом прохладном месте. Теперь он мог слышать бестолковые призывы птиц и вполне отчетливо представить, как спокойно и глубоко дышит лес. Он чувствовал, как тело его наполняется силой, а сознание, совсем недавно погруженное в летаргическую пустоту, пульсирует быстрее, должно быть, удивленное тем неоспоримым фактом, что один-единственный миг, в течение которого ничего не произошло, показался ему долгим и неизмеримым, чуть ли не бесконечным. Он улыбнулся. Понял, что это объясняется тем обманчивым чувством по отношению ко времени, которое всегда воспринимается соответственно состоянию человека. Ведь мгновение страдания всегда длится дольше, чем мгновение радости. И, однако, он спрашивал себя, относилась бы и к нему эта странная закономерность, если б он передумал и решился прожить столько, сколько отпущено судьбой: показалось ли бы ему воистину более долгим оставшееся время, как и всякое страдание или, наоборот, утвердилось осознание того, что оно быстрее уходит, уменьшаясь подобно кусочку хлеба на жаркой ладони — минувший ужас последней иллюзии. Что бы там ни было, он хотел по крайней мере рассчитать, сколько реального времени ему еще остается. Он считал медленно, обращая дни в часы, часы — в минуты, и в конце все перемножил и подвел итог: если ему суждено прожить еще девяносто дней, значит, остается 2160 часов, или 129 600 минут, однако он не причислял сюда сегодняшний день, который, судя по всему, был уже напрасно потрачен. Потом ему показалось, что и это не так уж мало, разумеется, при условии, что эти мгновения он проведет на полном дыхании, так, будто каждое из них в самом деле дает единственную возможность последний раз в жизни почувствовать нечто прекрасное и совершить нечто значительное.