Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

— Я не хочу знать больше того, чем вижу сам…

— Ты думаешь, что видишь все? — засмеялась она.

Он погладил ей руки.

— Все… то, что сам хочу видеть… А что бы ты хотела знать обо мне?

Габи медленно покачала головой. В глазах ее блеснули слезы. Усмехнувшись, она сказала:

— Ничего, Филипп, дай мне немножко подумать.

— Может, тебя смущает, что тебе придется поехать в Югославию?

— Нет, это меня меньше всего смущает… — Она наклонилась над столом и смотрела на Филиппа широко открытыми глазами, словно хотела сказать ими всю правду, правду обо всем. — Мне все равно, куда ты меня отвезешь. Я хочу покоя… тишины и покоя, Филипп…

Он больше не слушал ее, смотрел в ее влажные глаза, глядевшие на него словно в нетерпеливом ожидании ответа на невысказанный вопрос: сможем ли мы оба найти покой под чужим небом? Он думал, как объяснить ей свое положение, попытку уехать и все последовавшее за тем: письмо, которое получил; Васич, который преследует его и которого он преследует; жизнь в лагере; убийство капитана Радича. Как тут не испугаться, что жизнь ее с ним — здесь или там — будет в тени беспрестанного гонения и ожидания часа расплаты, потому что с кем-то он должен будет остаться во вражде. А она говорила о покое, который необходим и ей и ему; о тихой жизни, где оба они дадут отдых своим утомленным душам и предадут все забвению; о жизни, где их не грызла бы тоска о том, что остались они без своих звезд. Он видел это в глубине ее прекрасных глаз и ощущал, как из них струится какая-то необычная теплота, которая постепенно растопляла убаюкивающее его счастье и возвращала его к мрачным лабиринтам действительности.

Словно очнувшись от прикосновения ее рук, он обратил внимание, что в ее глазах погас свет, только и у него уже не было больше сил вновь вытянуть себя из мрачного лабиринта. То, что он сейчас чувствовал, было необъяснимо для него, как и само ощущение бессилия — он уже не мог в своей горящей руке согреть ее остывшие пальцы и из глубины ее зрачков вызвать иссякший смех.

— Тебе холодно, Габи, — сказал он.

Она с отсутствующим видом кивнула, не отводя взгляда от его лица.

— Ты хочешь потанцевать?

— Да, это согрело бы меня, — улыбнулась она.

Они встали и, держась за руки, как молодые влюбленные, пошли на танцевальную площадку.

Красные гвоздики и заплаканные глаза Габи среди них остались для Филиппа волнующим воспоминанием о праздновании дня ее рождения. Тогда оба они почувствовали ту ужасную горечь невысказанных мыслей, которые ложатся осадком на границе беспомощности, и без слов договорились, что заливают их сладким, игристым шампанским. Пили они целую ночь, и, когда опьяневшие вышли на улицу, Габи была в одной туфле. Потом она сняла и вторую и нацелилась в какое-то привидение во мраке. Звон разбитого стекла показал, что она угодила в витрину пекарни. Они кинулись наутек и долго бежали по мокрым улицам, пока она не остановилась, судорожно прижав руки к животу. Она упала ему в объятья и смеялась. Теперь он вспомнил, что она закашлялась и не дала ему возможности спросить, что с ней. Однако самым непонятным было то, что она не пустила его в свою комнату. В дверях она сказала:

— Спокойной ночи, Филипп, увидимся завтра. — Он засмеялся, подумав, что она шутит, и только было хотел ей ответить, как она приложила палец к его губам и слабо улыбнулась. — Женщинам позволительно некоторые вещи скрывать от мужчин.

Думая, что правильно понял ее, он поцеловал ее и ушел.

— Не могу понять, Ганс, — сказал он после длительной паузы, разглядывая ключ от Габиной комнаты, висевший на доске портье. — Она должна была мне что-нибудь передать…

— Я же говорю вам, господин Филипп, она ушла, не сказав ни слова, — повторил Ганс, словно сам раздумывал о Габином внезапном решении уйти из отеля. — Ну что ж, будем терпеливо ждать от нее адреса, куда можно будет переслать ей вещи…

— Я в самом деле не понимаю… — скорее для себя сказал Филипп. Он посмотрел на Ганса и уже громче добавил: — Вспомните, Ганс, может, она все-таки что-нибудь сказала в связи со мной…

Ганс вдруг покраснел и, не скрывая неудовольствия, ответил, повысив голос:

— Но, господин Филипп…

Филипп замолчал. Он швырнул ключ от своей комнаты и направился к дверям. Сделав несколько шагов, резко остановился, словно что-то преградило ему путь. Кровь ударила ему в лицо, потом он побледнел, как-то сжался, съежился, по телу побежали мурашки. В подъезде между двойными стеклянными дверями стоял негр Сэм и старательно вытирал ноги о половичок.