Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Поэтому обв. Новак Мирослав, по прозвищу Длинный, сын Франьо и Марии, урожд. Пресечки, родившийся 18.V.1938 г. в Загребе, где и проживает постоянно, Загребская ветка, 27, хорват, гражданин ФНРЮ, студент, ранее не судимый,

приговаривается

к тюремному заключению сроком на 6 (шесть) месяцев с отсрочкой приговора на два года; если он в течение двух лет не совершит нового преступления и если в течение шести месяцев возместит потерпевшему Антуновичу сумму в 20 000 (двадцать тысяч) динаров за разорванный костюм, наказание отменяется».

И теперь нет-нет он словно видит судью, который после зачтения приговора долго не отрывал от него немигающего взгляда серых водянистых глаз. Еще судья ему посоветовал (когда уже не нужно было стоять смирно, «именем народа») оставить впредь свои темные дела, избегать скандалов, а в конце концов добродушно хлопнул по плечу, заметив, что на сей раз он легко отделался. Столь мягким наказанием (шесть месяцев условно) он вообще-то обязан своей молодости и тому факту, что ранее не судим. Он вспоминает, как в порыве воодушевления, свойственного молодости, театрально воскликнул (хотя его никто ни о чем не спрашивал), что поступил бы так же, если б ему снова выпала подобная удача (неудача) и он мог помочь кому-то в беде, ибо, товарищи судьи, желание прийти другому на выручку сильней! А то, что ему под руку попался невиновный (э, нет, с фактом, что Антунович невиновен, он так и не примирился), — роковая случайность или заслуга хорошего адвоката (у него такого не было), да теперь это уже и не важно. Важно, заявил он с высоко поднятой головой, что поступил он, как ему велела совесть, чувство справедливости и гуманности…

Вполне вероятно, что он тогда в ответ на свою по-юношески пылкую защитительную речь ждал аплодисментов (этих подробностей он сегодня уже не помнит), однако неожиданно оживший в памяти эпизод сейчас вызывает у него грусть. Появляется чувство неловкости, хотя он не может определить истинную причину своего состояния: то ли ему неловко за тот свой жуткий пафос восемнадцатилетней давности или же за то жуткое спокойствие, с которым он наблюдает, как совершается насилие у него на глазах? И вот в то время, как несчастный парень захлебывается собственной кровью, он, Мирослав Новак, остается безучастным, как Радаушевский «Атлет» в Максимирском парке. Его правая рука (разившая некогда с убийственной силой) не перестает сжимать ручку черного кожаного портфеля, набитого совершенно ненужными бумагами.

Он потрясен этим бумажным миром, который владеет его мыслями, более того, мысли приведены в строгий порядок с некой академической систематичностью. Вот даже кровь на тротуаре не может помешать ему спокойно приступить к воображаемому социологическому исследованию.

Начнем с мужчины в «водолазке», с седеющими бакенбардами. Вид ухоженный, вполне свежий, возраст выдают лишь набрякшие мешки под глазами. Ему, наверное, слегка за пятьдесят. Это то счастливое поколение, делает вывод Новак, которое ушло на фронт, не дожидаясь совершеннолетия. Среди них, конечно, были и такие, кто в одно прекрасное утро, где-то зимой 1944/45-го отправились за острыми ощущениями не в кино, а в лес, вовремя (или слишком поздно) убедившись на собственном опыте, что военные подвиги отличаются от экранных. У этого поколения были подлинные герои, но были и такие, кто после войны старались любой ценой героем себя показать (и где же теперь Мика Скула?). Итак, к какой категории принадлежит этот седеющий в «водолазке»?

А кто знает, с кем он был после войны? С теми, кто распарывали узкие брюки и состригали прически а-ля Тарзан, или сам ходил в узких брючках и с такой прической? Хранит он фотографию со строительства железной дороги «Брчко — Бановац» или «Шабац — Сараево»? Был он ударником, новатором? Какие носил усы, под Клерка Гейбла или такие, какие ему оставили в официальном порядке в 1948 году? А лозунги выкрикивал с искренней верой или из карьеристских соображений? Если он карьерист, то чего он добился, куда добрался? Неужели дальше автобусной остановки в Новом Загребе не пошел? Где же его автомобиль? Чем он хуже других! Нынче каждая шушера имеет машину. Наверное, отвел в автосервис. А как обстоят дела с виллой? Дает ли он сыну образование в Сорбонне, а дочке — в Венской консерватории? Назвали хоть раз его имя, или он сам выкликал имена других? Националист? Унитарист? Технократ? Догматик? Либерал? Обкрадывает ли (и каким образом) общество, коллектив, свое предприятие? Или наживается на суточных? И кто он, чем занимается? Инженер-электрик, главный бухгалтер, референт в Хорватском технологическом институте, владелец частного ресторана, директор, милиционер, прораб, строитель, электронщик, приемщик, главный референт по вопросам снабжения, литератор, общественно-политический деятель, санитарный инспектор, педагог?.. Если он работает в просвещении (неужто, в самом деле?), тогда у него не должно быть автомобиля, виллы, валютного счета, что в данном случае и не существенно. Существенно другое — он мог все это иметь. Он принадлежит к поколению, которое всегда и везде опережало поколение Новака, и тот долго не мог этого простить — из-за девушек, успехов и признания, которые неизменно доставались этим взрослым парням раньше, чем им, малышне. У этого поколения — преимущество в целую войну, хотя многим (он снова вспоминает Мику Скулу с Загребской ветки и Бранка Боровца из фирмы) почти не пришлось понюхать пороху. Может, он чересчур субъективен, может, чересчур поддается чувствам, имея на то какие-то свои причины (Скула «ездил» на нем когда-то, а Боровец командует сейчас)? Но на чувства он не имеет права, по крайней мере теперь, когда стремится быть объективным исследователем. В настоящий момент его задача — спокойно разобраться, каким образом и почему свидетель сохраняет невозмутимость и равнодушие (по-прежнему за развернутой газетой!), когда рядом совершается жестокое насилие? Каким образом и почему? Каковы у него доводы и мотивы? Истинное ли это равнодушие к окружающему, последняя степень отчужденности или все-таки страх?