Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

(Движения его обычно были мягкие, но этот взмах руки был как выхватывание сабли из ножен.)

Иногда он успокаивался и засыпал. А проснувшись, понимал, что это не болезнь души, а естественное ее состояние, — так было в течение нескольких лет. Однако он не знал, принадлежит ли еще этому миру, потому что испытывал от размежевания с ним такие страдания, будто прирос к нему и теперь его заживо отдирали, как мясо от костей. Пол был завален исписанными листками. Теодор крикнул про себя, зовя мать.

Теодор жил в шумном районе Белграда, на улице Карагеоргия, но в его мансарде, на пятом этаже, было тихо. Возле стены стояла железная кровать со старым шерстяным тюфяком, привезенным из Дыр. На столе и на полу валялись бумаги и книги, покрытые приличным слоем пыли — последний год он к ним не прикасался (Разия же не смела к ним притрагиваться).

Раньше дом был собственностью его деда, Вука, но в 1944 года, сразу после освобождения Белграда, перешел государству, и Теодор с трудом получил мансарду, когда приехал учиться.

Дом этот на улице Карагеоргия дед Вук купил в 1925 году и сдавал его внаем, потому что сам жил и работал в Сараеве. Приобрел он его через год после награждения королевским Орденом Белого орла, однако вместо ожидаемого повышения получил отставку, был уволен из армии в чине полковника Королевской югославской армии и сразу вернулся в Черногорию. Отец Теодора, Джорджия, тоже здесь не жил, так что Теодор был первым и последним Кулинковичем, который пользовался этим жилищем.

В 1942 году дед Вук умер в возрасте семидесяти трех лет. А за год до его смерти, зимой 1941-го, был убит отец Теодора, Джорджия. Теодору тогда исполнилось шесть лет.

Дом Кулинковичей был старым воеводинским домом. В нем жили и солдаты, и попы, и воеводы. Раз в сто лет в нем рождался какой-нибудь пророк. «Нам всегда не хватало одного блаженного», — говаривал дед Вук.

Перед Балканскими войнами 1912 года дед Вук был при Цетинском дворе. Сражался и на Дрине, и на Брегалнице. А после объединения, вплоть до 1927 года, до самой своей отставки, был офицером Королевской югославской армии. В ней же служил и отец Теодора, Джорджия, до самой войны, разразившейся в 1941 году. После апрельского краха отец вернулся в Дыры. Тогда-то Кулинковичи и разделились впервые на две армии. Вообще-то только отец Теодора, Джорджия, и еще двое Кулинковичей не желали после восстания тринадцатого июля идти в партизаны. И из этих троих только отец Теодора за свое несогласие с коммунистами и прочими Кулинковичами заплатил головой: его, не успевшего взяться за оружие, увели из дома и расстреляли возле Млаки.

Когда Джорджию убили, Теодор еще не задумывался о смерти отца. В нем была пустота. И лишь позднее он ее заполнил. Слезы выступили вслед за материнскими, беспричинно.

Все то, что Теодор видел в детстве, он осмыслил потом. Воспоминания его мешались с чужими воспоминаниями и рассказами, поэтому некоторые давние картины удваивались или утраивались.

Может, рассказ о Теодоре стоило начинать издалека. Правда, опасаюсь сбить вас с толку перескакиванием. Как с камня на камень. Конечно, хотелось бы рассказать все сразу, да только ведь это невозможно.

Мне кажется, страдания, вызванные жизнью (Теодор с большим удовольствием называл их страданиями, вызванными обстоятельствами), гнездились в его душе еще до нашего знакомства. И если говорить о его жизни до нашего знакомства, я бы сказал это так: рос Теодор в атмосфере разладов, войн, послевоенной гордыни и размежеваний, в непрестанных поисках первозданного мира и материнской ласки. Даже после отъезда из Дыр на учебу, в большой мир, Теодор всегда тосковал по былому — по тому, что никогда уже не случится. На этой раздвоенности вызревало его одиночество, стремление убежать от Разии или соединиться с ней, его грезы о «Словаре», в котором он хотел воскресить и дома, и людей, которых уже нет, и душу своего детства. Я бы даже сказал так: Теодор покинул Дыры, чтобы вечно к ним возвращаться.

Когда он рассказывал мне о заросших травой порогах в Дырах и о Черногории, он вдруг замирал, всматриваясь в ему одному видимый мир, и говорил: «Пороги, заросшие травой! Это жуткая красота деяний человеческих».

Правда, его порог не зарос травой и бурьяном, в доме еще жила его мать, но семья давно распалась, как разрушилась и церковь, от которой осталась лишь колокольня.

Я думаю, что Дыры и разлад в них были и лекарством, и кошмаром для души Теодора. А незримая пряжа детства, в которую я через его рассказы постепенно вплетался, словно бы опутывала его изнутри.